14-го июня.
     Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не
способен к благородным порывам; я  боюсь  показаться  смешным  самому  себе.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune;14 но  надо
мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы  страстно  я  ни
любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен  на  ней
жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его  не
разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою,
даже честь поставлю на карту... но свободы моей  не  продам.  Отчего  я  так
дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду  от  будущего?..
Право,  ровно  ничего.   Это   какой-то   врожденный   страх,   неизъяснимое
предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов,
мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала  про
меня моей матери; она мне предсказала мне смерть  от  злой  жены;  это  меня
тогда глубоко поразило; в душе  моей  родилось  непреодолимое  отвращение  к
женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание  сбудется;  по
крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.
     15-го июня.
     Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На  дверях  ресторации  явилась
длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том,  что  вышеименованный
удивительный фокусник,  акробат,  химик  и  оптик  будет  иметь  честь  дать
великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в  зале
Благородного собрания  (иначе  -  в  ресторации);  билеты  по  два  рубля  с
полтиной.
     Все собираются идти  смотреть  удивительного  фокусника;  даже  княгиня
Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет.
     Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе  одна;  к
ногам моим упала записка:
     "Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице;  муж
мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных
не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини.  -  Я  жду
тебя; приходи непременно".
     "А-га! - подумал я, - наконец-таки вышло по-моему".
     В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась  в  исходе
девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал  я  лакеев  и
горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в  первом
ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз,  как  ему  нужен  был
носовой платок, часы, кольцо и прочее.
     Грушницкий мне не кланяется уж несколько  времени,  а  нынче  раза  два
посмотрел на меня довольно  дерзко.  Все  это  ему  припомнится,  когда  нам
придется расплачиваться.
     В исходе десятого я встал и вышел.
     На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на
вершиннах окрестных  гор:  лишь  изредка  умирающий  ветер  шумел  вершинами
тополей, окружающих ресторацию; у окон ее  толпился  народ.  Я  спустился  с
горы, и повернув в ворота, прибавил шагу. Вдруг мне показалось,  что  кто-то
идет за мной. Я остановился и  осмотрелся.  В  темноте  ничего  нельзя  было
разобрать; однако я  из  осторожности  обошел,  будто  гуляя,  вокруг  дома.
Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый
в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило;  однако  я  прокрался  к
крыльцу и поспешно взбежал на темную лестницу. Дверь  отворилась;  маленькая
ручка схватила мою руку...
     - Никто тебя не видал? - сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.
     - Никто!
     - Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго  колебалась,  долго
мучилась... но ты из меня делаешь все, что хочешь.
     Ее сердце сильно билось, руки были холодны  как  лед.  Начались  упреки
ревности, жалобы, - она требовала от меня, чтоб  я  ей  во  всем  признался,
говоря, что она  с  покорностью  перенесет  мою  измену,  потому  что  хочет
единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами,
обещаниями и прочее.
     - Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А  она  думает...  знаешь
ли, она влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Около двух  часов  пополуночи  я  отворил  окно  и,  связав  две  шали,
спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну.  У  княжны
еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес  был  не  совсем
задернут, и я мог бросить любопытный взгляд во  внутренность  комнаты.  Мери
сидела на своей постели, скрестив на коленях руки;  ее  густые  волосы  были
собраны под ночным чепчиком,  обшитым  кружевами;  большой  пунцовый  платок
покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских
туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на  столике
была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой  грусти,
казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда  как  мысли  ее
были далеко...
     В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом.  Я  спрыгнул  с  балкона  на
дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.
     - Ага! - сказал грубый голос, - попался!..  будешь  у  меня  к  княжнам
ходить ночью!..
     - Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.
     Это были Грушницкий и драгунский капитан.
     Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его  с  ног  и  бросился  в
кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против  наших  домов,  были
мне известны.
     - Воры! караул!.. - кричали они; раздался ружейный  выстрел;  дымящийся
пыж упал почти к моим ногам.
     Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой  лакей
запер дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.
     - Печорин! вы спите? здесь вы?..- закричал капитан.
     - Вставайте! - воры... черкесы...
     - У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.
     Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали  меня  в
саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак.  Все
зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах - и,  разумеется,  ничего
не нашли. Но многие, вероятно, остались в  твердом  убеждении,  что  если  б
гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней  мере  десятка
два хищников остались бы на месте.
     16-го июня.
     Нынче поутру у колодца только и было толков,  что  о  ночном  нападении
черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять  по
длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что  приехал  из
Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в  ресторацию  завтракать;  он
ужасно беспокоился о жене. "Как она перепугалась нынче ночью! - говорил  он,
- ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в  отсутствии".  Мы
уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую  комнату,  где  находилось
человек десять молодежи, в числе которых был и Грушницкий.  Судьба  вторично
доставила мне случай подслушать разговор,  который  должен  был  решить  его
участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог  подозревать  умысла;  но
это только увеличивало его вину в моих глазах.
     - Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли
их кто-нибудь?
     -  Я  вам  расскажу  всю  историю,  -  отвечал  Грушницкий,  -  только,
пожалуйста, не выдавайте меня; вот  как  это  было:  вчерась  один  человек,
которого я вам не назову, приходит  ко  мне  и  рассказывает,  что  видел  в
десятом часу вечера, как кто-то  прокрался  в  дом  к  Лиговским.  Надо  вам
заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и  отправились
под окна, чтоб подстеречь счастливца.
     Признаюсь, я испугался, хотя  мой  собеседник  очень  был  занят  своим
завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно
Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.
     - Вот видите ли, - продолжал Грушницкий, - мы и отправились,  взявши  с
собой ружье, заряженное холостым патроном, только так,  чтобы  попугать.  До
двух часов ждали в саду. Наконец - уж бог знает откуда он явился, только  не
из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в  стеклянную
дверь, что за колонной, - наконец, говорю  я,  видим  мы,  сходит  кто-то  с
балкона... Какова княжна? а? Ну, уж  признаюсь,  московские  барышни!  после
этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только  он  вырвался  и,
как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.
     Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.
     - Вы не верите? - продолжал он, - даю вам честное,  благородное  слово,
что все это сущая правда, и в доказательство я вам,  пожалуй,  назову  этого
господина.
     - Скажи, скажи, кто ж он! - раздалось со всех сторон.
     - Печорин, - отвечал Грушницкий.
     В эту минуту он поднял глаза - я стоял в дверях против него; он  ужасно
покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:
     - Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное  слово
в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое  присутствие  избавило  бы
вас от лишней подлости.
     Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
     - Прошу вас, - продолжал  я  тем  же  тоном,  -  прошу  вас  сейчас  же
отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете,  что  это  выдумка.  Я  не
думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим  достоинствам  заслуживало
такое ужасное мщение. Подумайте  хорошенько:  поддерживая  ваше  мнение,  вы
теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.
     Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза,  в  сильном  волнении.  Но
борьба совести  с  самолюбием  была  непродолжительна.  Драгунский  капитан,
сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал  мне,
не поднимая глаз:
     - Милостивый государь, когда я что говорю, так  я  это  думаю  и  готов
повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...
     - Последнее вы уж доказали, - отвечал я ему холодно и,  взяв  под  руку
драгунского капитана, вышел из комнаты.
     - Что вам угодно? - спросил капитан.
     - Вы приятель Грушницкого - и, вероятно, будете его секундантом?
     Капитан поклонился очень важно.
     - Вы отгадали, - отвечал он, - я  даже  обязан  быть  его  секундантом,
потому что обида, нанесенная ему, относится и ко мне:  я  был  с  ним  вчера
ночью, - прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.
     - А! так это вас ударил я так неловко по голове?
     Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.
     - Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, - прибавил
я, раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на
его бешенство.
     На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.
     Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.
     - Благородный молодой человек! - сказал он, с слезами на  глазах.  -  Я
все слышал. Экой  мерзавец!  неблагодарный!..  Принимай  их  после  этого  в
порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей!  Но  вас  наградит  та,  для
которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в  моей  скромности  до  поры  до
времени, - продолжал он. - Я сам был молод и служил в военной службе:  знаю,
что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
     Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей...
     Я пошел прямо к  Вернеру,  застал  его  дома  и  рассказал  ему  все  -
отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из  которого  я
узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив  стреляться  холостыми
зарядами. Но теперь дело выходило их границ шутки: они, вероятно, не ожидали
такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько
наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять  на  том,  чтобы
дело обошлось как можно секретнее, потому что  хотя  я  когда  угодно  готов
подвергать себя смерти, но нимало  не  расположен  испортить  навсегда  свою
будущность в здешнем мире.
     После  этого  я  пошел  домой.  Через  час  доктор  вернулся  из  своей
экспедиции.
     - Против вас точно есть заговор, - сказал он. - Я нашел  у  Грушницкого
драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я на
минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был  ужасный  шум  и
спор... "Ни за что не соглашусь! - говорил Грушницкий, -  он  меня  оскорбил
публично; тогда было  совсем  другое..."  -  "Какое  тебе  дело?  -  отвечал
капитан, - я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и  уж  знаю,
как  это  устроить.  Я  все  придумал.  Пожалуйста,  только  мне  не  мешай.
Постращать  не  худо.  А  зачем  подвергать  себя  опасности,   если   можно
избавиться?.." В  эту  минуту  я  взошел.  Они  замолчали.  Переговоры  наши
продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в  пяти
отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра,  а  мы
выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах - этого  требовал
Грушницкий. Убитого - на счет черкесов. Теперь вот какие у меня  подозрения:
они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план
и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого.  Это  немножко  похоже  на
убийство, но в  военное  время,  и  особенно  в  азиатской  войне,  хитрости
позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей.  Как
вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?
     - Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.
     - Что же вы хотите делать?
     - Это моя тайна.
     - Смотрите не попадитесь... ведь на шести шагах!
     - Доктор, я вас жду  завтра  в  четыре  часа;  лошади  будут  готовы...
Прощайте.
     Я до вечера просидел дома, запершись в своей  комнате.  Приходил  лакей
звать меня к княгине, - я велел сказать, что болен.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Два часа ночи... не спится... А надо бы заснуть, чтоб  завтра  рука  не
дрожала.  Впрочем,  на  шести  шагах  промахнуться   трудно.   А!   господин
Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь
мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем
вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам  без  спора
подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда...  что,  если
его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?.. И не  мудрено:
она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более  постоянства,
чем на земле.
     Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне  самому
порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий  на  бале,  который  не  едет
спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова... прощайте!..
     Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем  я
жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно,  было
мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...
Но я не угадал этого назначения, я  увлекся  приманками  страстей  пустых  и
неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил
навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры  сколько
раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни,  я  упадал  на
голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления... Моя любовь
никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал  для  тех,  кого
любил:  я  любил  для  себя,  для  собственного   удовольствия:   я   только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая  их  чувства,
их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в
изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и  шипучие  вина;
он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче;  но
только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и отчаяние!
     И, может быть, я завтра умру!.. и  не  останется  на  земле  ни  одного
существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие
лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он  был  добрый  малый,  другие  -
мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а  все
живешь - из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!
     Вот уже полтора месяца, как я в крепости N;  Максим  Максимыч  ушел  на
охоту... я один; сижу у окна; серые тучи закрыли  горы  до  подошвы;  солнце
сквозь туман  кажется  желтым  пятном.  Холодно;  ветер  свищет  и  колеблет
ставни...  Скучно!  Стану  продолжать  свой  журнал,  прерванный   столькими
странными событиями.
     Перечитываю последнюю страницу:  смешно!  Я  думал  умереть;  это  было
невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что  мне  еще
долго жить.
     Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной  черты,
ни одного оттенка не стерло время!
     Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я  не  спал
ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я
ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у  меня
на столе: то были "Шотландские пуритане"; я читал сначала с  усилием,  потом
забылся, увлеченный волшебным вымыслом... Неужели шотландскому барду на  том
свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
     Наконец рассвело. Нервы  мои  успокоились.  Я  посмотрелся  в  зеркало;
тусклая  бледность  покрывала  лицо   мое,   хранившее   следы   мучительной
бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою  тенью,  блистали  гордо  и
неумолимо. Я остался доволен собою.
     Велев седлать лошадей, я оделся  и  сбежал  к  купальне.  Погружаясь  в
холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные  и  душевные  силы  мои
возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр,  как  будто  собирался  на  бал.
После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
     Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы,  архалук
и черкесская  шапка.  Я  расхохотался,  увидев  эту  маленькую  фигурку  под
огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а  в  этот  раз
оно было еще длиннее обыкновенного.
     - Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не
провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня
желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое  в  порядке
вещей; старайтесь смотреть на меня, как на  пациента,  одержимого  болезнью,
вам еще неизвестной,  -  и  тогда  ваше  любопытство  возбудится  до  высшей
степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических
наблюдений... Ожидание  насильственной  смерти  не  есть  ли  уже  настоящая
болезнь?
     Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
     Мы сели  верхом;  Вернер  уцепился  за  поводья  обеими  руками,  и  мы
пустились, - мигом проскакали мимо  крепости  через  слободку  и  въехали  в
ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и  ежеминутно
пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к
великому  отчаянию  доктора,  потому  что  лошадь  его  каждый  раз  в  воде
останавливалась.
     Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось  из-за
зеленых вершин, и слияние теплоты  его  лучей  с  умирающей  прохладой  ночи
наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал  еще
радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с  обеих
сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при
малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню - в этот  раз,
больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться
каждую росинку,  трепещущую  на  широком  листке  виноградном  и  отражавшую
миллионы радужных лучей! как жадно взор мой  старался  проникнуть  в  дымную
даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец,  они,
казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.
     - Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.
     - Нет.
     - А если будете убиты?..
     - Наследники отыщутся сами.
     - Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее
прости?..
     Я покачал головой.
     -  Неужели  нет  на  свете  женщины,  которой  вы  хотели  бы  оставить
что-нибудь на память?..
     - Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою  душу?..
Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и
завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о  близкой
и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и  этого.  Друзья,
которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает  какие
небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною,  чтоб
не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из  жизненной  бури  я
вынес только несколько идей - и ни  одного  чувства.  Я  давно  уж  живу  не
сердцем, а  головою.  Я  взвешиваю,  разбираю  свои  собственные  страсти  и
поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два  человека:  один
живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его;  первый,  быть
может, через час простится с  вами  и  миром  навеки,  а  второй...  второй?
Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале  направо  чернеются  три  фигуры?
Это, кажется, наши противники?..
     Мы пустились рысью.
     У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих  привязали
тут же, а сами по узкой тропинке взобрались  на  площадку,  где  ожидал  нас
Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали
Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
     - Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский  капитан  с  иронической
улыбкой.
     Я вынул часы и показал ему.
     Он извинился, говоря, что его часы уходят.
     Несколько минут продолжалось затруднительное молчание;  наконец  доктор
прервал его, обратясь к Грушницкому.
     - Мне кажется, - сказал он, - что, показав  оба  готовность  драться  и
заплатив этим долг условиям чести,  вы  бы  могли,  господа,  объясниться  и
кончить это дело полюбовно.
     - Я готов, - сказал я.
     Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу,  принял  гордый
вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор  как
мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во  взгляде  его  было
какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
     - Объясните ваши условия, - сказал он, - и все,  что  я  могу  для  вас
сделать, то будьте уверены...
     - Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей  клеветы  и
будете просить у меня извинения...
     - Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать  такие
вещи?..
     - Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..
     - Мы будем стреляться...
     Я пожал плечами.
     - Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
     - Я желаю, чтобы это были вы...
     - А я так уверен в противном...
     Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
     Капитан взял его под руку и отвел в сторону;  они  долго  шептались.  Я
приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это  начинало  меня
бесить.
     Ко мне подошел доктор.
     - Послушайте, - сказал он с явным беспокойством, -  вы,  верно,  забыли
про их заговор?.. Я не умею зарядить  пистолета,  но  в  этом  случае...  Вы
странный человек!  Скажите  им,  что  вы  знаете  их  намерение,  и  они  не
посмеют... Что за охота! подстрелят вас как птицу...
     - Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так  устрою,
что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться...
     - Господа, это становится скучно! - сказал я им громко, -  драться  так
драться; вы имели время вчера наговориться...
     - Мы готовы, -  отвечал  капитан.  -  Становитесь,  господа!..  Доктор,
извольте отмерить шесть шагов...
     - Становитесь! - повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.
     - Позвольте! - сказал я, - еще одно условие; так как мы  будем  драться
насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это  осталось  тайною  и
чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..
     - Совершенно согласны.
     - Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой  отвесной  скалы,
направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет  сажен  тридцать,  если  не
больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет  на  самом  краю  площадки;
таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с
вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть  шагов.  Тот,  кто  будет
ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет.  И
тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть  неудачным
прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение,
что иначе я не буду драться.

страница [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8]