13-го мая
     Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но  он  русский.  Что
тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.
     Вернер  человек  замечательный  по  многим  причинам.  Он   скептик   и
материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не  на  шутку,  -
поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь  свою  не  написал  двух
стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого,  как  изучают  жилы
трупа, но никогда не умел  он  воспользоваться  своим  знанием;  так  иногда
отличный  анатомик  не  умеет  вылечить  от  лихорадки!  Обыкновенно  Вернер
исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над
умирающим солдатом... Он был беден, мечтал  о  миллионах,  а  для  денег  не
сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил,  что  скорее  сделает  одолжение
врагу,   чем   другу,   потому   что   это   значило   бы   продавать   свою
благотворительность,  тогда  как  ненависть   только   усилится   соразмерно
великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы  не
один добряк прослыл  пошлым  дураком;  его  соперники,  завистливые  водяные
медики, распустили слух, будто он рисует  карикатуры  на  своих  больных,  -
больные взбеленились, почти все ему отказали.  Его  приятели,  то  есть  все
истинно  порядочные  люди,  служившие   на   Кавказе,   напрасно   старались
восстановить его упадший кредит.
     Его  наружность  была  из  тех,  которые  с  первого  взгляда  поражают
неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз  выучится  читать  в
неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что
женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их  безобразия
на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать  справедливость
женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть,  люди,
подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
     Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок;  одна  нога  была  у
него короче другой, как у  Байрона;  в  сравнении  с  туловищем  голова  его
казалась огромна: он стриг волосы под гребенку,  и  неровности  его  черепа,
обнаруженные  таким  образом,  поразили  бы  френолога  странным  сплетением
противоположных   наклонностей.   Его   маленькие   черные   глаза,   всегда
беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его  одежде  заметны  были
вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие  руки  красовались  в
светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно  черного
цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто  сердился  за
это прозвание, но в самом деле оно льстило  его  самолюбию.  Мы  друг  друга
скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к  дружбе  неспособен:  из
двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в  этом  себе
не признается; рабом я быть не могу, а  повелевать  в  этом  случае  -  труд
утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом  у  меня
есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил  Вернера  в
С... среди многочисленного и шумного круга  молодежи;  разговор  принял  под
конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях:
каждый был убежден в разных разностях.
     - Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.
     - В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до  сих
пор молчал.
     - В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное  утро  я
умру.
     - Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще  убеждение  -
именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
     Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них  никто  ничего  умнее
этого не сказал. С этой минуты мы отличили в  толпе  друг  друга.  Мы  часто
сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,
пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга  морочим.  Тогда,  посмотрев
значительно друг другу  в  глаза,  как  делали  римские  авгуры,  по  словам
Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим
вечером.
     Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок,
когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в  угол,
зевнул и объявил, что  на  дворе  становится  жарко.  Я  отвечал,  что  меня
беспокоят мухи, - и мы оба замолчали.
     - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было  бы  на
свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране,
что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не  спорим;  мы  знаем
почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая  история;
видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную  оболочку.  Печальное  нам
смешно,  смешное  грустно,  а  вообще,  по  правде,  мы  ко  всему  довольно
равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей  между  нами  не
может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать  больше  не
хотим.  Остается  одно  средство:  рассказывать  новости.  Скажите  же   мне
какую-нибудь новость.
     Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул...
     Он отвечал подумавши:
     - В вашей галиматье, однако ж, есть идея.
     - Две! - отвечал я.
     - Скажите мне одну, я вам скажу другую.
     - Хорошо, начинайте! - сказал  я,  продолжая  рассматривать  потолок  и
внутренно улыбаясь.
     - Вам хочется знать  какие-нибудь  подробности  насчет  кого-нибудь  из
приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому  что
об вас там уже спрашивали.
     - Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем  в  душе  друг
друга.
     - Теперь другая...
     - Другая идея вот: мне хотелось вас  заставить  рассказать  что-нибудь;
во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем
рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
     - Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?..
     - Совершенно убежден.
     - Почему?
     - Потому что княжна спрашивала об Грушницком .
     - У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она  уверена,  что
этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль..
     - Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении...
     - Разумеется.
     - Завязка есть! - закричал я в восхищении, - об развязке  этой  комедии
мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.
     - Я предчувствую, - сказал доктор, - что бедный Грушницкий будет  вашей
жертвой...
     - Дальше, доктор...
     - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что,  верно,
она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете... я сказал  ваше  имя...
Оно было ей известно. Кажется,  ваша  история  там  наделала  много  шума...
Княгиня стала рассказывать  о  ваших  похождениях,  прибавляя,  вероятно,  к
светским сплетням свои замечания...  Дочка  слушала  с  любопытством.  В  ее
воображении вы сделались героем романа в новом вкусе...  Я  не  противоречил
княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
     - Достойный друг! - сказал я, протянув ему  руку.  Доктор  пожал  ее  с
чувством и продолжал:
     - Если хотите, я вас представлю...
     - Помилуйте! - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют?
Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную...
     - И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..
     - Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не
понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, - продолжал я после минуты
молчания, - я никогда сам не открываю моих тайн, а  ужасно  люблю,  чтоб  их
отгадывали, потому что таким  образом  я  всегда  могу  при  случае  от  них
отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с  дочкой.  Что  они  за
люди?
     - Во-первых, княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер,  -  у
нее  прекрасный  желудок,  но  кровь  испорчена;  на  щеках  красные  пятна.
Последнюю половину  своей  жизни  она  провела  в  Москве  и  тут  на  покое
растолстела. Она  любит  соблазнительные  анекдоты  и  сама  говорит  иногда
неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь  ее
невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей  отвечать,  чтоб  она  была
спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь
бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды
и купаться два раза  в  неделю  в  разводной  ванне.  Княгиня,  кажется,  не
привыкла повелевать; она питает уважение к  уму  и  знаниям  дочки,  которая
читала Байрона по-английски  и  знает  алгебру:  в  Москве,  видно,  барышни
пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины  так  не  любезны
вообще, что с ними кокетничать, должно быть,  для  умной  женщины  несносно.
Княгиня очень любит  молодых  людей:  княжна  смотрит  на  них  с  некоторым
презрением: московская  привычка!  Они  в  Москве  только  и  питаются,  что
сорокалетними остряками.
     - А вы были в Москве, доктор?
     - Да, я имел там некоторую практику.
     - Продолжайте.
     - Да я, кажется, все сказал... Да!  вот  еще:  княжна,  кажется,  любит
рассуждать о чувствах, страстях и прочее... она была одну зиму в Петербурге,
и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
     - Вы никого у них не видали сегодня?
     - Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то  дама
из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но  очень,
кажется, больная... Не встретили ль вы ее у колодца? - она  среднего  роста,
блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный,  а  на  правой  щеке
черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.
     - Родинка! - пробормотал я сквозь зубы. - Неужели?
     Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно,  положив  мне  руку  на
сердце:
     - Она вам знакома!.. - Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.
     - Теперь ваша очередь торжествовать! - сказал я,  -  только  я  на  вас
надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но  уверен,  узнаю  в  вашем
портрете одну женщину, которую любил в старину... Не говорите ей обо мне  ни
слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.
     - Пожалуй! - сказал Вернер, пожав плечами.
     Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое  сердце.  Судьба  ли  нас
свела опять на Кавказе, или  она  нарочно  сюда  приехала,  зная,  что  меня
встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?..  Мои  предчувствия
меня никогда не обманывали. Нет  в  мире  человека,  над  которым  прошедшее
приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое  напоминание  о  минувшей
печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее  все  те
же звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего!
     После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с
княжной  сидели  на  скамье,  окруженные  молодежью,   которая   любезничала
наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на  другой  лавке,  остановил
двух знакомых Д... офицеров и начал  им  что-то  рассказывать;  видно,  было
смешно,  потому  что  они  начали  хохотать  как  сумасшедшие.   Любопытство
привлекло ко мне некоторых  из  окружавших  княжну;  мало-помалу  и  все  ее
покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал:  мои  анекдоты  были
умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы  до
неистовства... Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько
раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая  каким-то
хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня,  выражал  досаду,
стараясь выразить равнодушие...
     - Что он вам рассказывал? - спросила она у  одного  из  молодых  людей,
возвратившихся к ней из вежливости, - верно, очень занимательную  историю  -
свои подвиги в сражениях?.. - Она сказала это довольно громко и, вероятно, с
намерением кольнуть меня. "А-га! - подумал я, - вы не  на  шутку  сердитесь,
милая княжна; погодите, то ли еще будет!"
     Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не  спускал  ее  с  глаз:
бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил
княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

страница [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8]