6-го июня.
     Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я  встретил  их  карету,
когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во  взгляде  ее  был
упрек.
     Кто ж виноват? зачем она не  хочет  дать  мне  случай  видеться  с  нею
наедине? Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось  ревность  сделает  то,
чего не могли мои просьбы.
     Я сидел у княгини битый час.  Мери  не  вышла,  -  больна.  Вечером  на
бульваре ее не  было.  Вновь  составившаяся  шайка,  вооруженная  лорнетами,
приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они  сделали  бы
ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная  прическа  и  отчаянный
вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие  его  оскорблено;
но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
     Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал  ее!
Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
     7-го июня.
     В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно
потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво  у
окна; увидев меня, вскочила.
     Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я  без  доклада,  пользуясь
свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
     Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,
опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть  дрожала;  я  тихо
подошел к ней и сказал:
     - Вы на меня сердитесь?..
     Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой;  ее  губы
хотели проговорить что-то - и  не  могли;  глаза  наполнились  слезами;  она
опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
     - Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
     - Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .
     Я сделал  несколько  шагов...  Она  выпрямилась  в  креслах,  глаза  ее
засверкали...
     Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
     - Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в  другой  раз
не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих
пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
     Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
     Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука,  утомился  ужасно  и,
пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
     Ко мне зашел Вернер.
     - Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
     - А что?
     - Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж
эти больные такой народ: все знают!
     "Это шутки Грушницкого!" - подумал я.
     - Чтоб вам доказать, доктор, ложность  этих  слухов,  объявляю  вам  по
секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...
     - И княгиня также?..
     - Нет, она остается еще на неделю здесь...
     - Так вы не женитесь?..
     - Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или  на
что-нибудь подобное?
     - Я этого не говорю... но вы знаете,  есть  случаи...  -  прибавил  он,
хитро улыбаясь, - в которых благородный  человек  обязан  жениться,  и  есть
маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев...  Итак,  я
вам советую, как приятель, быть  осторожнее!  Здесь,  на  водах,  преопасный
воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи  и
уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня  хотели  женить!
Именно. одна уездная маменька, у которой дочь  была  очень  бледна.  Я  имел
несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она  со
слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое  состояние
- пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...
     Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.
     Из слов его я заметил, что про меня и  княжну  уж  распущены  в  городе
разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!
     10-го июня.
     Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца  и
на гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на  ее  балкон;
она давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в
саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный воздух
возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом.
Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к  любви,  что
здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у  подошвы
Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно  -
и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком,  который  с  шумом  и
пеною, падая с плиты на  плиту,  прорезывает  себе  путь  между  зеленеющими
горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда
во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного  испарениями
высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный  шум
студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски  и
наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны ущелье  шире  и  превращается  в
зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога.  Всякий  раз,  как  я  на  нее
взгляну, мне все кажется, что едет карета,  а  из  окна  кареты  выглядывает
розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, -  а  той  все  нет.
Слободка, которая за крепостью, населилась;  в  ресторации,  построенной  на
холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать  вечером  огни
сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи.
     Нигде так много не пьют  кахетинского  вина  и  минеральной  воды,  как
здесь.
     Но смешивать два эти ремесла
     Есть тьма охотников - я не из их числа.
     Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти
не кланяется.
     Он только вчера приехал, а успел уже  поссориться  с  тремя  стариками,
которые хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают  в
нем воинственный дух.
     11-го июня.
     Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их  кареты:  у
меня сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен?  Я  так  глупо
создан, что этого можно от меня ожидать.
     Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно  и  не  отходит  от
дочери... плохо! Зато Вера  ревнует  меня  к  княжне:  добился  же  я  этого
благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб  огорчить  соперницу!  Я  помню,
одна меня полюбила за то, что я  любил  другую.  Нет  ничего  парадоксальнее
женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести  до  того,
чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми  они  уничтожают
свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться  их  диалектике,  надо
опрокинуть в  уме  своем  все  школьные  правила  логики.  Например,  способ
обыкновенный:
     Этот человек любит меня, но я замужем:  следовательно,  не  должна  его
любить.
     Способ женский:
     Я  не  должна  его  любить,  ибо  я  замужем;  но  он  меня  любит,   -
следовательно...
     Тут несколько точек, ибо рассудок уже  ничего  не  говорит,  а  говорят
большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
     Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!"
- закричит она с негодованием.
     С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что  им  глубочайшая
благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в  самом  деле,  в
простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же  поэты  за
деньги величали Нерона полубогом...
     Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, -  мне,  который,
кроме их, на свете ничего не любил, -  мне,  который  всегда  готов  был  им
жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию... Но  ведь  я  не  в  припадке
досады и оскорбленного  самолюбия  стараюсь  сдернуть  с  них  то  волшебное
покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает.  Нет,  все,  что  я
говорю о них, есть только следствие
     Ума холодных наблюдений
     И сердца горестных замет.
     Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали,  как
я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор,  как  их  не  боюсь  и
постиг их мелкие слабости.
     Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о  котором
рассказывает Тасс в своем "Освобожденном  Ерусалиме".  "Только  приступи,  -
говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что  боже  упаси:
долг, гордость, приличие...  Надо  только  не  смотреть,  а  идти  прямо,  -
мало-помалу чудовища исчезают, и открывается  пред  тобой  тихая  и  светлая
поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на  первых  шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!"
     12-го июня
     Сегодняшний  вечер  был  обилен  происшествиями.  Верстах  в  трех   от
Кисловодска, в  ущелье,  где  протекает  Подкумок,  есть  скала,  называемая
Кольцом; это - ворота, образованные  природой;  они  подымаются  на  высоком
холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный
взгляд. Многочисленная  кавалькада  отправилась  туда  посмотреть  на  закат
солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не  думал  о
солнце. Я  ехал  возле  княжны;  возвращаясь  домой,  надо  было  переезжать
Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их
- совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн  оно  изменяется;  где
был вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее  в
воду, которая не была выше колен; мы  тихонько  стали  подвигаться  наискось
против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не  должно  смотреть
на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл  об  этом  предварить  княжну
Мери.
     Мы были уж на середине, в самой быстрине,  когда  она  вдруг  на  седле
покачнулась. "Мне дурно!" -  проговорила  она  слабым  голосом...  Я  быстро
наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! - шепнул  я
ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".
     Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я  еще  крепче
обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от  нее  веяло
пламенем.
     - Что вы со мною делаете? Боже мой!..
     Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись  ее
нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не
видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна  удержала
свою лошадь; я  остался  возле  нее;  видно  было,  что  ее  беспокоило  мое
молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне  хотелось
видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
     - Или вы меня презираете, или  очень  любите!  -  сказала  она  наконец
голосом, в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной,
возмутить мою душу и потом оставить.-. Это было бы так подло, так низко, что
одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила  она  голосом  нежной
доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего  такого,  что  бы  исключало
уважение? Ваш дерзкий поступок... я  должна,  я  должна  вам  его  простить,
потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш  голос!..
-  В  последних  словах  было  такое  женское  нетерпение,  что  я  невольно
улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.
     - Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая
вам сказала, что я вас люблю?..
     Я молчал...
     - Хотите ли этого? -  продолжала  она,  быстро  обратясь  ко  мне...  В
решительности ее взора и голоса было что-то страшное...
     - Зачем? - отвечал я, пожав плечами.
     Она ударила хлыстом свою лошадь и  пустилась  во  весь  дух  по  узкой,
опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее  догнать,  и  то,
когда она уж она присоединилась к остальному обществу. До  самого  дома  она
говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то  лихорадочное;  На
меня не взглянула ни разу. Все  заметили  эту  необыкновенную  веселость.  И
княгиня внутренно  радовалось,  глядя  на  свою  дочку;  а  у  дочки  просто
нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать.  Эта  мысль
мне  доставляет  необъятное  наслаждение:  есть  минуты,  когда  я   понимаю
Вампира... А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!
     Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и  поскакал  в
горы развеять  мысли,  толпившиеся  в  голове  моей.  Росистый  вечер  дышал
упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг  моей
некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий;  у  водопада  я  напоил
коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи  и  пустился  в
обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые
на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...
     В одном из домов  слободки,  построенном  на  краю  обрыва,  заметил  я
чрезвычайное освещение; по временам раздавался  нестройный  говор  и  крики,
изобличавшие  военную  пирушку.  Я  слез  и  подкрался  к   окну;   неплотно
притворенный ставень позволил мне видеть пирующих  и  расслышать  их  слова.
Говорили обо мне.
     Драгунский капитан,  разгоряченный  вином,  ударил  по  столу  кулаком,
требуя внимания.
     - Господа! - сказал он, - это  ни  на  что  не  похоже.  Печорина  надо
проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не  ударишь  по
носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что  носит  всегда
чистые перчатки и вычищенные сапоги.
     - И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус,  -  да,
трус!
     - Я думаю тоже, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему
таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте,  а  Печорин  все
обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было
его дело; да не хотел и связываться...
     - Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него  княжну,  -  сказал
кто-то.
     - Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да  и
тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не  в
моих правилах.
     - Да я вас уверяю, что  он  первейший  трус,  то  есть  Печорин,  а  не
Грушницкий, - о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! - сказал
опять драгунский капитан. - Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...
     - Хотим; только как?
     - А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит - ему первая роль!
Он придерется  к  какой-нибудь  глупости  и  вызовет  Печорина  на  дуэль...
Погодите; вот в этом-то и штука... Вызовет  на  дуэль:  хорошо!  Все  это  -
вызов, приготовления, условия - будет как можно торжественнее и ужаснее, - я
за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот
где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин
струсит - на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
     - Славно придумано! согласны!  почему  же  нет?  -  раздалось  со  всех
сторон.
     - А ты, Грушницкий?
     Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною  при
мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих  дураков.
Если б Грушницкий  не  согласился,  я  бросился  б  ему  на  шею.  Но  после
некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал
очень важно: "Хорошо, я согласен".
     Трудно описать восторг всей честной компании.
     Я вернулся домой, волнуемый двумя  различными  чувствами.  Первое  было
грусть. "За что они все меня ненавидят? - думал я. - За  что?  Обидел  ли  я
кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых  один  вид
уже порождает недоброжелательство?" И  я  чувствовал,  что  ядовитая  злость
мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! - говорил я,
прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Со мной этак не  шутят.  Вы  дорого
можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!.."
     Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.
     Поутру я встретил княжну у колодца.
     - Вы больны? - сказала она, пристально посмотрев на меня.
     - Я не спал ночь.
     - И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но  объяснитесь,
я могу вам простить все...
     - Все ли?..
     - Все... только говорите правду... только скорее... Видите ли, я  много
думала, старалась  объяснить,  оправдать  ваше  поведение;  может  быть,  вы
боитесь  препятствий  со  стороны  моих  родных...  это  ничего;  когда  они
узнают... (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение...
но знайте, что я всем могу  пожертвовать  для  того,  которого  люблю...  О,
отвечайте скорее, сжальтесь... Вы меня не  презираете,  не  правда  ли?  Она
схватила меня за руки. Княгиня шла впереди нас с  мужем  Веры  и  ничего  не
видала; но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники  из
всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
     - Я вам скажу всю истину, - отвечал я княжне, - не буду  оправдываться,
ни объяснять своих поступков; я вас не люблю...
     Ее губы слегка побледнели...
     - Оставьте меня, - сказала она едва внятно.
     Я пожал плечами, повернулся и ушел.

страница [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8]