16-го мая.
     В продолжение двух  дней  мои  дела  ужасно  подвинулись.  Княжна  меня
решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три  эпиграммы  на  мой  счет,
довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я,  который
привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами
и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый  день  у
колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то,  чтоб  отвлекать  ее
обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне  почти
всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый  день
полон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы,  мое  шампанское  торжествует
над силою магнетических ее глазок!
     Вчера я  ее  встретил  в  магазине  Челахова;  она  торговала  чудесный
персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться:  этот  ковер
так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил  его;  за
это  я  был  вознагражден  взглядом,  где  блистало   самое   восхитительное
бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон  мою  черкескую
лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время  и  говорил  мне,
что эффект этой сцены был самый драматический.  Княжна  хочет  проповедовать
против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со  мною
очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.
     Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув  руки  за  спину,  и
никого не узнает; нога его вдруг выздоровела:  он  едва  хромает.  Он  нашел
случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то  комплимент  княжне:
она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон  самой
милой улыбкою.
     - Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? - сказал  он  мне
вчера.
     - Решительно.
     - Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество...
     - Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?
     - Нет еще; я говорил раза два с княжной, и  более,  но  знаешь,  как-то
напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится... Другое дело, если б
я носил эполеты...
     -  Помилуй!  да  эдак  ты  гораздо  интереснее!  Ты  просто  не  умеешь
пользоваться своим выгодным положением...  да  солдатская  шинель  в  глазах
чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.
     Грушницкий самодовольно улыбнулся.
     - Какой вздор! - сказал он.
     - Я уверен, - продолжал я, - что княжна в тебя уж влюблена!
     Он покраснел до ушей и надулся.
     О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..
     - У  тебя  все  шутки!  -  сказал  он,  показывая,  будто  сердится,  -
во-первых, она меня еще так мало знает...
     - Женщины любят только тех, которых не знают.
     -  Да  я  вовсе  не  имею  претензии  ей  нравиться:  я   просто   хочу
познакомиться с приятным домом, и было  бы  очень  смешно,  если  б  я  имел
какие-нибудь надежды... Вот вы,  например,  другое  дело!  -  вы  победители
петербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли,  Печорин,
что княжна о тебе говорила?
     - Как? она тебе уж говорила обо мне?..
     - Не радуйся, однако. Я как-то вступил с  нею  в  разговор  у  колодца,
случайно; третье слово  ее  было:  "Кто  этот  господин,  у  которого  такой
неприятный тяжелый взгляд? он был с вами,  тогда..."  Она  покраснела  и  не
хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку.  "Вам  не  нужно  сказывать
дня, - отвечал я ей, - он вечно будет мне памятен..." Мой друг,  Печорин!  я
тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право,  жаль!  потому
что Мери очень мила!..
     Надобно заметить, что  Грушницкий  из  тех  людей,  которые,  говоря  о
женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie,  если
она имела счастие им понравиться.
     Я принял серьезный вид и отвечал ему:
     - Да, она  недурна...  только  берегись,  Грушницкий!  Русские  барышни
большею частью питаются только платонической любовью, не  примешивая  к  ней
мысли о  замужестве;  а  платоническая  любовь  самая  беспокойная.  Княжна,
кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли;  если  две  минуты
сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно
возбуждать ее любопытство, твой разговор  -  никогда  не  удовлетворять  его
вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для  тебя
пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за  это,
станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть  не  может.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее  первый  поцелуй  не  даст
тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через  два
выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять,  что
она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что
небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель,
хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...
     Грушницкий ударил по столу кулаком и  стал  ходить  взад  и  вперед  по
комнате.
     Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью,  этого
не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у
него даже появилось серебряное кольцо с  чернью,  здешней  работы:  оно  мне
показалось подозрительным... Я стал его рассматривать, и что  же?..  мелкими
буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом -  число  того
дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я  не  хочу
вынуждать у него признаний,  я  хочу,  чтобы  он  сам  выбрал  меня  в  свои
поверенные, и тут-то я буду наслаждаться...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилось
жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от  снеговых  гор,  обещая  грозу;
голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и  ползали,
как змеи, серые клочки облаков,  задержанные  в  своем  стремлении  и  будто
зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен  электричеством.  Я
углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я  думал  о
той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую  говорил  мне  доктор...
Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и  почему  я  даже
так в этом уверен? Мало ли женщин с  родинками  на  щеках?  Размышляя  таким
образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его  свода,  на
каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной  шалью,
опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я  хотел  уже  вернуться,
чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.
     - Вера! - вскрикнул я невольно.
     Она вздрогнула и побледнела.
     - Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и  взял  ее  за
руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам  при  звуке  этого  милого
голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами;  в
них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
     - Мы давно не видались, - сказал я.
     - Давно, и переменились оба во многом!
     - Стало быть, уж ты меня не любишь?..
     - Я замужем! - сказала она.
     -  Опять?  Однако  несколько  лет  тому   назад   эта   причина   также
существовала, но между тем... Она выдернула свою руку из  моей,  и  щеки  ее
запылали.
     - Может быть, ты любишь  своего  второго  мужа?..  Она  не  отвечала  и
отвернулась.
     - Или он очень ревнив?
     Молчание.
     - Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься...  -  я
взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье,  на  глазах
сверкали слезы.
     - Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить?
Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг  друга,  ты  ничего
мне не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне  и
опустила голову на грудь мою.
     "Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила:  радости
забываются, а печали никогда..."
     Я ее крепко обнял,  и  так  мы  оставались  долго.  Наконец  губы  наши
сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны как
лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех  разговоров,  которые
на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:
значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
     Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем  -  тем  хромым
старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына.
Он богат и страдает ревматизмами. Я  не  позволил  себе  над  ним  ни  одной
насмешки: она его уважает, как отца,  -  и  будет  обманывать,  как  мужа...
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
     Муж  Веры,  Семен  Васильевич  Г...в,   дальний   родственник   княгини
Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово
познакомиться с Лиговскими и волочиться за  княжной,  чтоб  отвлечь  от  нее
внимание. Таким образом, мои планы  нимало  не  расстроились,  и  мне  будет
весело...
     Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце  чувствует  необходимость  любить  сильно  и  страстно
кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже
мне кажется, одной постоянной привязанности мне  было  бы  довольно:  жалкая
привычка сердца!..
     Однако мне всегда было странно: я  никогда  не  делался  рабом  любимой
женщины; напротив я всегда приобретал над их  волей  и  сердцем  непобедимую
власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого  ли  что  я  никогда
ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить  меня  из  рук?
или это - магнетическое  влияния  сильного  организма?  или  мне  просто  не
удавалось встретить женщину с упорным характером?
     Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером:  их  ли  это
дело!..
     Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я  любил  женщину  с
твердой волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, - и
то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже,  мы  расстались  бы
иначе...
     Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь,  чтобы
не было у нее чахотки или той  болезни,  которую  называют  fievre  lente  -
болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
     Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не  заставляла
меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы
расстались... Она вверилась мне снова с прежней  беспечностью,  -  я  ее  не
обману; она единственная женщина в  мире,  которую  я  не  в  силах  был  бы
обмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и,  может  быть,  на  веки:  оба
пойдем  разными  путями  до  гроба;  но   воспоминание   о   ней   останется
неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя
говорит противное.
     Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка  не
скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после
первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость  ли
с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или  это  только
ее прощальный взгляд, последний подарок - на память?..  А  смешно  подумать,
что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но  еще  свежо;  члены  гибки  и
стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...
     Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю  скакать  на
гояччей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю
я благовонный воздух и  устремляю  взоры  в  синюю  даль,  стараясь  уловить
туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и  яснее.
Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль,
все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу
ума. Нет женского взора, которого бы я  не  забыл  при  виде  кудрявых  гор,
озаренных южным солнцем, при виде голубого  неба  или  внимая  шуму  потока,
падающего с утеса на утес.
     Я думаю, казаки, зевающие на своих  вышках,  видя  меня  скачущего  без
нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно,  по  одежде  приняли
меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме  верхом
я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно,  что  касается
до этой благородной боевой одежды, я совершенный  денди:  ни  одного  галуна
лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не  слишком  длинный,
не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью;
бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал  горскую  посадку:  ничем
нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой
езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну  для  себя,  трех  для
приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по  полям;  они  берут  моих
лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе.  Было  уже  шесть
часов пополудни, когда  вспомнил  я,  что  пора  обедать;  лошадь  моя  была
измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда
часто водяное общество ездит en piquenique6. Дорога  идет,  извиваясь  между
кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные  ручьи  под
сенью высоких трав; кругом  амфитеатром  возвышаются  синие  громады  Бешту,
Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых
на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это  время
показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и  голубых
амазонках,  кавалеры  в   костюмах,   составляющих   смесь   черкесского   с
нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
     Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно,
поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару  пистолетов:
он был довольно смешон в этом геройском  облечении.  Высокий  куст  закрывал
меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по  выражениям
их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску;
Грушницкий взял  за  повод  лошадь  княжны,  и  тогда  я  услышал  конец  их
разговора:
     - И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна.
     - Что для меня Россия! - отвечал  ее  кавалер,  -  страна,  где  тысячи
людей, потому что они богаче меня, будут  смотреть  на  меня  с  презрением,
тогда как здесь - здесь эта толстая шинель не помешала  моему  знакомству  с
вами...
     - Напротив... - сказала княжна, покраснев.
     Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:
     - Здесь моя жизнь  протечет  шумно,  незаметно  и  быстро,  под  пулями
дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый  женский  взгляд,
один, подобный тому...
     В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал
из-за куста...
     - Mon Dieu, un Circassien!..7 - вскрикнула  княжна  в  ужасе.  Чтоб  ее
совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:
     - Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux  que  votre
cavalier8.
     Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого, что  мой  ответ
ей показался дерзким? Я желал бы,  чтоб  последнее  мое  предположение  было
справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.
     Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по  липовой
аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни.  С  трех
сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука,  на  вершине  которого  лежало
зловещее облачко; месяц подымался  на  востоке;  вдали  серебряной  бахромой
сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих  ключей,
спущенных  на  ночь.  Порою  звучный  топот  коня   раздавался   по   улице,
сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я  сел
на скамью и задумался... Я чувствовал  необходимость  излить  свои  мысли  в
дружеском разговоре... но с кем? "Что делает теперь Вера?" - думал я... Я бы
дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.
     Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть!
     - Откуда?
     - От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет!..
     - Знаешь ли что? - сказал я ему, - я пари держу, что она не знает,  что
ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...
     - Может быть! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно.
     - Нет, я только так это говорю...
     - А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил?  Она  нашла,  что  это
неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан  и
так хорошо знаешь свет,  что  не  мог  иметь  намерение  ее  оскорбить;  она
говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно,  о  себе  самого  высокого
мнения.
     - Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?
     - Мне жаль, что не имею еще этого права...
     - О-го! - подумал я, - у него, видно, есть уже надежды..."
     - Впрочем, для тебя же хуже, -  продолжал  Грушницкий,  -  теперь  тебе
трудно познакомиться с ними, - а жаль! это один  из  самых  приятных  домов,
какие я только знаю. . .
     Я внутренно улыбнулся.
     - Самый приятный дом для меня теперь мой, - сказал я, зевая,  и  встал,
чтоб идти.
     - Однако признайся, ты раскаиваешься? . .
     - Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини...
     - Посмотрим.. .
     - Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...
     - Да, если она захочет говорить с тобой...
     - Я подожду только той  минуты,  когда  твой  разговор  ей  наскучит...
Прощай!..
     - А я пойду шататься, - я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем
лучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...
     - Желаю тебе проиграться...
     Я пошел домой.

страница [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8]