3-го июня
     Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви  молоденькой
девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему
это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет  любить
когда-нибудь; если б она мне  казалась  непобедимой  красавицей,  то,  может
быть,  я  бы  завлекся  трудностью  предприятия...  Но  ничуть  не   бывало!
Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит  в
первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем
такую, которая нас терпеть не  может:  тут  начинается  наше  постоянство  -
истинная бесконечная страсть, которую математически можно  выразить  линией,
падающей из точки в пространство;  секрет  этой  бесконечности  -  только  в
невозможности достигнуть цели, то есть конца.
     Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он  вовсе  ее
не заслуживает. Или это следствие того скверного, но  непобедимого  чувства,
которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего,  чтоб  иметь
мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать,  чему
он должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь,  однако,
я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть  без  крика  и
слез!"
     А  ведь  есть  необъятное  наслаждение  в   обладании   молодой,   едва
распустившейся души! Она  как  цветок,  которого  лучший  аромат  испаряется
навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и,  подышав  им
досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе  эту
ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я  смотрю  на
страдания и  радости  других  только  в  отношении  к  себе,  как  на  пищу,
поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать  под
влиянием страсти; честолюбие  у  меня  подавлено  обстоятельствами,  но  оно
проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда  власти,
а первое мое удовольствие - подчинять моей  воле  все,  что  меня  окружает;
возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не  есть  ли  первый
признак  и  величайшее  торжество  власти?  Быть  для  кого-нибудь  причиною
страданий и радостей, не имея на то  никакого  положительного  права,  -  не
самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что  такое  счастие?  Насыщенная
гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете,  я  был
бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники
любви. Зло порождает зло;  первое  страдание  дает  понятие  о  удовольствии
мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб  он
не захотел приложить ее к действительности: идеи  -  создания  органические,
сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и  эта  форма  есть  действие;
тот, в чьей голове родилось больше идей, тот  больше  других  действует;  от
этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти  с
ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни  и
скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что  иное,
как идеи при первом своем развитии:  они  принадлежность  юности  сердца,  и
глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться:  многие  спокойные  реки
начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не  пенится  до  самого
моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и
глубина чувств и мыслей  не  допускает  бешеных  порывов;  душа,  страдая  и
наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается  в  том,  что  так
должно; она знает, что без гроз  постоянный  зной  солнца  ее  иссушит;  она
проникается своей собственной  жизнью,  -  лелеет  и  наказывает  себя,  как
любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек  может
оценить правосудие божие.
     Перечитывая эту страницу, я замечаю,  что  далеко  отвлекся  от  своего
предмета... Но что за  нужда?..  Ведь  этот  журнал  пишу  я  для  себя,  и,
следовательно, все, что я в него  ни  брошу,  будет  со  временем  для  меня
драгоценным воспоминанием.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен  в  офицеры.  Мы
выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.
     - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому.
     - Отчего?
     - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет,  и  признайтесь,  что
армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах,  не  придаст  вам  ничего
интересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете
под общее правило.
     - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не  помешаете  радоваться.  Он  не
знает, - прибавил Грушницкий мне на ухо, - сколько надежд  придали  мне  эти
эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...
Нет! я теперь совершенно счастлив.
     - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его.
     - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.
     - Прикажешь ей объявить о твоей радости?..
     - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить...
     - Скажи мне, однако, как твои дела с нею?
     Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать  -  и  было
совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.
     - Как ты думаешь, любит ли она тебя?
     - Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя  понятия!..  как  можно  так
скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...
     - Хорошо!  И,  вероятно,  по-твоему,  порядочный  человек  должен  тоже
молчать о своей страсти?..
     -  Эх,  братец!  на  все  есть   манера;   многое   не   говорится,   а
отгадывается...
     - Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах,  ни  к  чему
женщину не обязывает, тогда как  слова...  Берегись,  Грушницкий,  она  тебя
надувает...
     - Она?.. - отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно  улыбнувшись,
- мне жаль тебя, Печорин!..
     Он ушел.
     Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.
     По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший  кратер;
он находится на отлогости Машука, в версте от города.  К  нему  ведет  узкая
тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и
она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
     Разговор наш начался злословием: я  стал  перебирать  присутствующих  и
отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после  дурные  их
стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью.
Сперва это ее забавляло, а потом испугало.
     - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала  попасться
в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя:  когда  вам
вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня,  -  я
думаю, это вам не будет очень трудно.
     - Разве я похож на убийцу?..
     - Вы хуже...
     Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:
     - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем  лице
признаки дурных чувств,  которых  не  было;  но  их  предполагали  -  и  они
родились. Я был скромен - меня обвиняли  в  лукавстве:  я  стал  скрытен.  Я
глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал
злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал  себя
выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить  весь
мир, - меня  никто  не  понял:  и  я  выучился  ненавидеть.  Моя  бесцветная
молодость протекала в борьбе с собой и светом;  лучшие  мои  чувства,  боясь
насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил  правду  -
мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины  общества,  я
стал искусен в науке жизни и видел,  как  другие  без  искусства  счастливы,
пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда  в
груди  моей  родилось  отчаяние  -  не  то  отчаяние,  которое  лечат  дулом
пистолета,  но  холодное,  бессильное  отчаяние,  прикрытое  любезностью   и
добродушной улыбкой. Я сделался нравственным  калекой:  одна  половина  души
моей не существовала, она  высохла,  испарилась,  умерла,  я  ее  отрезал  и
бросил, - тогда как другая шевелилась и жила  к  услугам  каждого,  и  этого
никто не заметил, потому что никто  не  знал  о  существовании  погибшей  ее
половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я  вам  прочел
ее эпитафию. Многим все  вообще  эпитафии  кажутся  смешными,  но  мне  нет,
особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас
разделять мое мнение: если моя выходка  вам  кажется  смешна  -  пожалуйста,
смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
     В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь
на мою, дрожала; щеки пылали; ей было  жаль  меня!  Сострадание  -  чувство,
которому покоряются  так  легко  все  женщины,  впустило  свои  когти  в  ее
неопытное сердце. Во все время прогулки она была  рассеянна,  ни  с  кем  не
кокетничала, - а это великий признак!
     Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не  покидала
руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у  которого
она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.
     На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но  на
пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.
     - Любили ли вы? - спросил я ее наконец.
     Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять  впала  в
задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала,  с
чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита,
и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку;  все  почти  страсти
начинаются так, и мы часто себя очень обманываем,  думая,  что  нас  женщина
любит  за  наши  физические  или  нравственные  достоинства;  конечно,   они
приготовляют ее  сердце  к  принятию  священного  огня,  а  все-таки  первое
прикосновение решает дело.
     - Не правда ли, я была очень любезна сегодня? - сказала  мне  княжна  с
принужденной улыбкой, когда мы возвратились с гулянья.
     Мы расстались.
     Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности... о, это  первое,
главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это  уж  знаю
наизусть - вот что скучно!
     4-го июня.
     Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала,
кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!
     - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне  Вера,  -  лучше
скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.
     - Но если я ее не люблю?
     - То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать  ее  воображение?..
О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь,  чтоб  я  тебе  верила,  то
приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда.  Княгиня
остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить  в  большом  доме
близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть  дом  того
же хозяина, который еще не занят... Приедешь? . .
     Я обещал - и тот же день послал занять эту квартиру.
     Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера  и  объявил,  что  завтра
будет готов его мундир, как раз к балу.
     - Наконец я буду с нею  танцевать  целый  вечер...  Вот  наговорюсь!  -
прибавил он.
     - Когда же бал?
     - Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник,  и  здешнее  начальство
взялось его устроить...
     - Пойдем на бульвар...
     - Ни за что, в этой гадкой шинели...
     - Как, ты ее разлюбил?..
     Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась
удивлена и обрадована.
     - Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, -
сказала она, очень мило улыбаясь...
     Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.
     - Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.
     - Чем?
     - Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.
     Я окончил вечер  у  княгини;  гостей  не  было,  кроме  Веры  и  одного
презабавного старичка. Я был в духе,  импровизировал  разные  необыкновенные
истории; княжна сидела против меня и слушала мой  вздор  с  таким  глубоким,
напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее
живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая  мина,  презрительная  улыбка,
рассеянный взгляд?..
     Вера все это заметила: на ее  болезненном  лице  изображалась  глубокая
грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла...  Мне  стало
жаль ее...
     Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего  знакомства  с  нею,
нашей любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.
     Я так живо изобразил мою нежность,  мои  беспокойства,  восторги;  я  в
таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна
была простить мне мое кокетство с княжной.
     Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только  в  два  часа  ночи
вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
     5-го июня.
     За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий  полном  сиянии  армейского
пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на
которой висел двойной лорнет;  эполеты  неимоверной  величины  были  загнуты
кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой  руке  держал  он
коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие
кудри  завитой  хохол.  Самодовольствие  и  вместе  некоторая  неуверенность
изображались на его лице; его праздничная  наружность,  его  гордая  походка
заставили  бы  меня  расхохотаться,  если  б  это  было  согласно  с   моими
намерениями.
     Он бросил фуражку с перчатками на  стол  и  начал  обтягивать  фалды  и
поправляться  перед  зеркалом;  черный  огромный   платок,   навернутый   на
высочайший  подгалстушник,  которого  щетина  поддерживала  его  подбородок,
высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось  мало:  он  вытащил
его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира  был  очень
узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.
     - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной?  -  сказал  он
довольно небрежно и не глядя на меня.
     - Где нам, дуракам,  чай  пить!  -  отвечал  я  ему,  повторяя  любимую
поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени,  воспетого  некогда
Пушкиным.
     - Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как  под
мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?
     - Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...
     - Ничего. Дай-ка сюда...
     Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.
     - Ты будешь танцевать? - спросил он.
     - Не думаю.
     - Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку,  -  я  не  знаю
почти ни одной фигуры...
     - А ты звал ее на мазурку?
     - Нет еще...
     - Смотри, чтоб тебя не предупредили...
     - В самом деле? - сказал он, ударив себя  по  лбу.  -  Прощай...  пойду
дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.
     Через полчаса и я отправился. На  улице  было  темно  и  пусто;  вокруг
собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки
полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер.  Я  шел  медленно;  мне  было
грустно...  Неужели,  думал  я,  мое  единственное  назначение  на  земле  -
разрушать чужие надежды? С тех пор как я  живу  и  действую,  судьба  как-то
всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог
бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был  необходимое  лицо  пятого  акта;
невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела  на
это судьба?.. Уж не назначен ли я  ею  в  сочинители  мещанских  трагедий  и
семейных романов - или  в  сотрудники  поставщику  повестей,  например,  для
"Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало  ли  людей,  начиная  жизнь,
думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем  целый
век остаются титулярными советниками?..
     Войдя  в  залу,  я  спрятался  в  толпе  мужчин  и  начал  делать  свои
наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим  жаром;
она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам;  на
лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я  тихонько
подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
     -  Вы  меня  мучите,  княжна!  -  говорил  Грушницкий,  -   вы   ужасно
переменились с тех пор, как я вас не видал...
     - Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд,
в котором он не умел разобрать тайной насмешки.
     - Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что  это  невозможно!  Кто
видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.
     - Перестаньте...
     - Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно,  и  так
часто, внимали благосклонно?..
     - Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...
     - О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный,  что  по  крайней  мере  эти
эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться  в  этой
презренной  солдатской  шинели,  которой,  может  быть,   я   обязан   вашим
вниманием...
     - В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...
     В это время я подошел и поклонился княжне; она  немножко  покраснела  и
быстро проговорила:
     - Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо  больше  идет  к
мсье Грушницкому?..
     - Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
     Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он  имеет  претензию
быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы  страстей  заменяют
отпечаток лет. Он на меня бросил  бешеный  взгляд,  топнул  ногою  и  отошел
прочь.
     - А признайтесь, - сказал я княжне, - что  хотя  он  всегда  был  очень
смешон, но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..
     Она потупила глаза и не отвечала.
     Грушницкий целый вечер преследовал княжну,  танцевал  или  с  нею,  или
вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками.
После третьей кадрили она его уж ненавидела.
     - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за
руку.
     - Чего?
     - Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. -  Она
мне призналась...
     - Ну, так что ж? А разве это секрет?
     - Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки...
Уж я отомщу!
     - Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем
она виновата, что ты ей больше не нравишься?..
     - Зачем же подавать надежды?
     - Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь  -  понимаю,  а
кто ж надеется?
     - Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.
     Мазурка  началась.  Грушницкий  выбирал  одну  только  княжну,   другие
кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше:
ей хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.
     Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря  ни
слова.
     - Я дурно буду спать  эту  ночь,  -  сказала  она  мне,  когда  мазурка
кончилась.
     - Этому виноват Грушницкий.
     - О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я  дал  себе
слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
     Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую
ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
     Я возвратился в залу очень доволен собой.
     За большим столом ужинала молодежь, и между ними  Грушницкий.  Когда  я
вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего  бала  на
меня дуются, особенно драгунский  капитан,  а  теперь,  кажется,  решительно
составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого.  У  него
такой  гордый  и  храбрый  вид...  Очень  рад;  я  люблю  врагов,  хотя   не
по-христиански.  Они  меня  забавляют,  волнуют  мне  кровь.   Быть   всегда
настороже,  ловить  каждый  взгляд,  значение   каждого   слова,   угадывать
намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком
опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот
что я называю жизнью.
     В продолжение ужина Грушницкий шептался и  перемигивался  с  драгунским
капитаном.

страница [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8]