Напрасно упрашивал его Азамат согласиться, и плакал, и  льстил  ему,  и
клялся; наконец Казбич нетерпеливо прервал его:
     - Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе  ездить  на  моем  коне?  На
первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни.
     - Меня? -  крикнул  Азамат  в  бешенстве,  и  железо  детского  кинжала
зазвенело об кольчугу. Сильная рука оттолкнула его прочь, и он  ударился  об
плетень так, что плетень зашатался. "Будет потеха!" - подумал я,  кинулся  в
конюшню, взнуздал лошадей наших и вывел их на задний двор. Через две  минуты
уж в сакле был ужасный гвалт.  Вот  что  случилось:  Азамат  вбежал  туда  в
разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать.  Все  выскочили,
схватились за ружья - и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич  уж
был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.
     -  Плохое  дело  в  чужом  пиру   похмелье,   -   сказал   я   Григорью
Александровичу, поймав его за руку, - не лучше ли нам поскорей убраться?
     - Да погодите, чем кончится.
     - Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы,
и пошла резня! - Мы сели верхом и ускакали домой.
     - А что Казбич? - спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.
     - Да что этому народу делается! - отвечал он,  допивая  стакан  чая,  -
ведь ускользнул!
     - И не ранен? - спросил я.
     - А бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например:
ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой. - Штабс-капитан
после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю:
     - Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав  в  крепость,
пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за  забором;  он
посмеялся, - такой хитрый! - а сам задумал кое-что.
     - А что такое? Расскажите, пожалуйста.
     - Ну уж нечего делать! начал рассказывать, так надо продолжать.
     Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он  зашел
к Григорью Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут.
Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать  лошадь  Казбича:  уж
такая-то она резвая, красивая, словно серна, - ну, просто,  по  его  словам,
этакой и в целом мире нет.
     Засверкали глазенки у  татарчонка,  а  Печорин  будто  не  замечает;  я
заговорю о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь  Казбича
Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три  спустя
стал я замечать, что Азамат  бледнеет  и  сохнет,  как  бывает  от  любви  в
романах-с. Что за диво?..
     Вот видите, я уж после узнал всю эту штуку: Григорий  Александрович  до
того его задразнил, что хоть в воду. Раз он ему и скажи:
     - Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта  лошадь;  а  не  видать
тебе ее как своего затылка! Ну, скажи, что бы  ты  дал  тому,  кто  тебе  ее
подарил бы?..
     - Все, что он захочет, - отвечал Азамат.
     - В таком случае я тебе ее достану, только с условием... Поклянись, что
ты его исполнишь...
     - Клянусь... Клянись и ты!
     - Хорошо! Клянусь, ты будешь владеть конем; только за  него  ты  должен
отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет тебе калымом. Надеюсь,  что  торг  для
тебя выгоден.
     Азамат молчал.
     - Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок:
рано тебе ездить верхом...
     Азамат вспыхнул.
     - А мой отец? - сказал он.
     - Разве он никогда не уезжает?
     - Правда...
     - Согласен?..
     - Согласен, - прошептал Азамат, бледный как смерть. - Когда же?
     - В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался  пригнать  десяток
баранов: остальное - мое дело. Смотри же, Азамат!
     Вот они и сладили это дело... по  правде  сказать,  нехорошее  дело!  Я
после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка
должна быть  счастлива,  имея  такого  милого  мужа,  как  он,  потому  что,
по-ихнему, он все-таки ее муж, а что - Казбич разбойник, которого надо  было
наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то  время
я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал  Казбич  и  спрашивает,  не
нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
     - Азамат! - сказал Григорий Александрович,  -  завтра  Карагез  в  моих
руках; если нынче ночью Бэла не будет здесь, то не видать тебе коня...
     -  Хорошо!  -  сказал  Азамат  и  поскакал  в  аул.  Вечером   Григорий
Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело,  не
знаю, - только ночью они оба возвратились,  и  часовой  видел,  что  поперек
седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны,  а  голова
окутана чадрой.
     - А лошадь? - спросил я у штабс-капитана.
     - Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал  Казбич  и  пригнал
десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он  вошел  ко  мне;  я
попотчевал его чаем, потому что хотя  разбойник  он,  а  все-таки  был  моим
кунаком.6
     Стали мы болтать  о  том,  о  сем:  вдруг,  смотрю,  Казбич  вздрогнул,
переменился в лице - и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.
     - Что с тобой? - спросил я.
     - Моя лошадь!.. лошадь!.. - сказал он, весь дрожа.
     Точно,  я  услышал  топот  копыт:  "Это,  верно,   какой-нибудь   казак
приехал..."
     - Нет! Урус яман, яман! - заревел он  и  опрометью  бросился  вон,  как
дикий барс. В два прыжка он был  уж  на  дворе;  у  ворот  крепости  часовой
загородил ему путь ружьем; он перескочил через ружье  и  кинулся  бежать  по
дороге... Вдали вилась пыль - Азамат  скакал  на  лихом  Карагезе;  на  бегу
Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался  неподвижен,
пока не убедился, что дал промах; потом завизжал,  ударил  ружье  о  камень,
разбил его вдребезги, повалился на  землю  и  зарыдал,  как  ребенок...  Вот
кругом него собрался народ из крепости - он  никого  не  замечал;  постояли,
потолковали и пошли назад; я велел возле его положить деньги за баранов - он
их не тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он  так  пролежал
до поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел  в  крепость  и
стал просить, чтоб ему  назвали  похитителя.  Часовой,  который  видел,  как
Азамат отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. При  этом
имени глаза Казбича засверкали, и он отправился в аул, где жил отец Азамата.
     - Что ж отец?
     - Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал  дней
на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
     А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой  хитрец:
ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор  и
пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке  абреков,  да  и  сложил  буйную
голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
     Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как  я  только  проведал,
что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел  к
нему.
     Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а
другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок,
и ключа в замке не было. Я все это  тотчас  заметил...  Я  начал  кашлять  и
постукивать каблуками о порог, - только он притворялся, будто не слышит.
     - Господин прапорщик! - сказал я  как  можно  строже.  -  Разве  вы  не
видите, что я к вам пришел?
     - Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? - отвечал он,
не приподнимаясь.
     - Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
     - Все равно. Не хотите ли чаю?  Если  б  вы  знали,  какая  мучит  меня
забота!
     - Я все знаю, - отвечал я, подошед к кровати.
     - Тем лучше: я не в духе рассказывать.
     -  Господин  прапорщик,  вы  сделали  проступок,  за  который  я   могу
отвечать...
     - И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.
     - Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!
     - Митька, шпагу!..
     Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я  к  нему  на  кровать  и
сказал:
     - Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.
     - Что нехорошо?
     - Да то, что ты увез Бэлу... Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся,
- сказал я ему.
     - Да когда она мне нравится?..
     Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в  тупик.  Однако  ж  после
некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо
будет отдать.
     - Вовсе не надо!
     - Да он узнает, что она здесь?
     - А как он узнает?
     Я опять стал в тупик.
     - Послушайте, Максим Максимыч! - сказал Печорин, приподнявшись, -  ведь
вы добрый человек, - а если отдадим дочь этому дикарю,  он  ее  зарежет  или
продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня,  а
у себя мою шпагу...
     - Да покажите мне ее, - сказал я.
     - Она за этой дверью; только я сам  нынче  напрасно  хотел  ее  видеть;
сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как
дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить  за
нею и приучит ее к мысли, что она  моя,  потому  что  она  никому  не  будет
принадлежать, кроме меня, - прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом
согласился... Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно  должно
согласиться.
     - А что? - спросил я у Максима Максимыча, - в самом ли деле он  приучил
ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
     - Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те  же
горы, что из аула, - а этим дикарям больше  ничего  не  надобно.  Да  притом
Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча
гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и  возбуждали
ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную  тряпичку!..
Ну, да это в сторону... Долго бился с нею Григорий Александрович; между  тем
учился по-татарски, и  она  начинала  понимать  по-нашему.  Мало-помалу  она
приучилась на него смотреть, сначала исподлобья,  искоса,  и  все  грустила,
напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось  грустно,
когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не забуду одной  сцены,  шел  я
мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на  грудь,  а
Григорий Александрович стоял перед нею.
     - Послушай, моя пери, - говорил он, - ведь  ты  знаешь,  что  рано  или
поздно ты должна быть моею, - отчего же только мучишь меня? Разве ты  любишь
какого-нибудь чеченца? Если так, то  я  тебя  сейчас  отпущу  домой.  -  Она
вздрогнула едва приметно и покачала головой. - Или, - продолжал он, - я тебе
совершенно ненавистен? - Она вздохнула. - Или твоя вера  запрещает  полюбить
меня? - Она побледнела и молчала. - Поверь мне. аллах для всех племен один и
тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить
мне  взаимностью?  -  Она  посмотрела  ему  пристально  в  лицо,  как  будто
пораженная этой новой  мыслию;  в  глазах  ее  выразились  недоверчивость  и
желание убедиться. Что за глаза! они так  и  сверкали,  будто  два  угля.  -
Послушай, милая, добрая Бэла! - продолжал Печорин, - ты видишь, как  я  тебя
люблю; я все готов отдать, чтоб тебя  развеселить:  я  хочу,  чтоб  ты  была
счастлива; а если ты снова будешь грустить, то  я  умру.  Скажи,  ты  будешь
веселей?
     Она  призадумалась,  не  спуская  с  него  черных  глаз  своих,   потом
улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал
ее уговаривать, чтоб  она  его  целовала;  она  слабо  защищалась  и  только
повторяла: "Поджалуста, поджалуйста, не нада, не нада". Он стал  настаивать;
она задрожала, заплакала.
     - Я твоя пленница, - говорила она, - твоя раба; конечно ты можешь  меня
принудить, - и опять слезы.
     Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и  выскочил  в  другую
комнату. Я зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.
     - Что, батюшка? - сказал я ему.
     - Дьявол, а не женщина! - отвечал он, - только я вам  даю  мое  честное
слово, что она будет моя...
     Я покачал головою.
     - Хотите пари? - сказал он, - через неделю!
     - Извольте!
     Мы ударили по рукам и разошлись.
     На другой день он тотчас же отправил  нарочного  в  Кизляр  за  разными
покупками; привезено было  множество  разных  персидских  материй,  всех  не
перечесть.
     - Как вы думаете, Максим Максимыч! - сказал он мне, показывая  подарки,
- устоит ли азиатская красавица против такой батареи?
     - Вы черкешенок не знаете, -  отвечал  я,  -  это  совсем  не  то,  что
грузинки или закавказские татарки, совсем не то. У  них  свои  правила:  они
иначе воспитаны. - Григорий  Александрович  улыбнулся  и  стал  насвистывать
марш.
     А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали  только  вполовину;
она стала ласковее, доверчивее  -  да  и  только;  так  что  он  решился  на
последнее средство. Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски,
вооружился и вошел к ней. "Бэла! - сказал он, - ты знаешь, как я тебя люблю.
Я решился тебя увезти, думая,  что  ты,  когда  узнаешь  меня,  полюбишь;  я
ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я  имею;  если  хочешь,
вернись к отцу, - ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать себя;
прощай, я еду - куда? почему я знаю? Авось недолго буду  гоняться  за  пулей
или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня". -  Он  отвернулся  и
протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки,  молчала.  Только  стоя  за
дверью, я мог в  щель  рассмотреть  ее  лицо:  и  мне  стало  жаль  -  такая
смертельная бледность покрыла это милое личико!  Не  слыша  ответа,  Печорин
сделал несколько шагов к двери; он дрожал - и сказать ли вам? я думаю, он  в
состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.  Таков  уж  был
человек, бог его знает! Только едва он коснулся  двери,  как  она  вскочила,
зарыдала и бросилась ему на шею. Поверите  ли?  я,  стоя  за  дверью,  также
заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так - глупость!..
     Штабс-капитан замолчал.
     - Да, признаюсь, - сказал он потом, теребя усы, -  мне  стало  досадно,
что никогда ни одна женщина меня так не любила.
     - И продолжительно было их счастье? - спросил я.
     - Да, она нам призналась, что с того  дня,  как  увидела  Печорина,  он
часто ей грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на  нее
такого впечатления. Да, они были счастливы!
     - Как это скучно! - воскликнул я  невольно.  В  самом  деле,  я  ожидал
трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои  надежды!..  -  Да
неужели, - продолжал я, - отец не догадался, что она у вас в крепости?
     - То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что
старик убит. Вот как это случилось...
     Внимание мое пробудилось снова.
     - Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия  отца
украл у него лошадь, по крайней мере, я так полагаю. Вот он раз и дождался у
дороги версты три за аулом;  старик  возвращался  из  напрасных  поисков  за
дочерью; уздени его отстали, - это было  в  сумерки,  -  он  ехал  задумчиво
шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его  на
лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья  -  и  был  таков;
некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились  догонять,  только
не догнали.
     - Он вознаградил себя за потерю коня  и  отомстил,  -  сказал  я,  чтоб
вызвать мнение моего собеседника.
     - Конечно, по-ихнему, - сказал штабс-капитан, - он был совершенно прав.
     Меня невольно поразила  способность  русского  человека  применяться  к
обычаям тех народов, среди которых ему случается  жить;  не  знаю,  достойно
порицания или похвалы это свойство ума, только  оно  доказывает  неимоверную
его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло
везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
     Между тем чай был выпит; давно запряженные  кони  продрогли  на  снегу;
месяц бледнел на западе и готов уж  был  погрузиться  в  черные  свои  тучи,
висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы  вышли  из
сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам
тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком  небосклоне
и одна за другою  гасли  по  мере  того,  как  бледноватый  отблеск  востока
разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости  гор,
покрытые  девственными  снегами.   Направо   и   налево   чернели   мрачные,
таинственные пропасти, и туманы, клубясь и  извиваясь,  как  змеи,  сползали
туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.
     Тихо было все на небе и на  земле,  как  в  сердце  человека  в  минуту
утренней  молитвы;  только  изредка  набегал  прохладный  ветер  с  востока,
приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись  в  путь;  с  трудом
пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли
пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из  сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть,  она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера  отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел  под  ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно
приливала  в  голову,   но   со   всем   тем   какое-то   отрадное   чувство
распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то  весело,  что  я  так
высоко над миром:  чувство  детское,  не  спорю,  но,  удаляясь  от  условий
общества и  приближаясь  к  природе,  мы  невольно  становимся  детьми;  все
приобретенное отпадает от души, и  она  делается  вновь  такою,  какой  была
некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось,  как  мне,
бродить по горам пустынным, и долго-долго  всматриваться  в  их  причудливые
образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый  в  их  ущельях,  тот,
конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать  эти  волшебные
картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились  и  оглянулись:
на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но
на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан,
совершенно о нем забыли... Да, и штабс-капитан: в  сердцах  простых  чувство
красоты  и  величия  природы  сильнее,  живее  во  сто  крат,  чем  в   нас,
восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
     - Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? - сказал я ему.
     - Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть  привыкнуть  скрывать
невольное биение сердца.
     - Я слышал напротив,  что  для  иных  старых  воинов  эта  музыка  даже
приятна.
     - Разумеется, если хотите, оно и приятно; только  все  же  потому,  что
сердце бьется сильнее. Посмотрите, - прибавил он, указывая на восток, -  что
за край!
     И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне  видеть:  под  нами
лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой,  как  двумя
серебряными нитями; голубоватый туман скользил по  ней,  убегая  в  соседние
теснины от теплых лучей  утра;  направо  и  налево  гребни  гор,  один  выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те  же
горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, - и все эти снега горели
румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы  и  остаться  жить
навеки; солнце  чуть  показалось  из-за  темно-синей  горы,  которую  только
привычный глаз мог бы различить  от  грозовой  тучи;  но  над  солнцем  была
кровавая полоса, на которую  мой  товарищ  обратил  особенное  внимание.  "Я
говорил вам, - воскликнул он, - что нынче будет погода; надо  торопиться,  а
то, пожалуй, она застанет нас  на  Крестовой.  Трогайтесь!"  -  закричал  он
ямщикам.

страница [1], [2], [3]