Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда  они  ушли,  не
садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал,
как тот собирался писать. Но в  кабинете  Обломова  все  было  тихо,  как  в
могиле.
     Захар заглянул в щель -  что  ж?  Илья  Ильич  лежал  себе  на  диване,
опершись головой на ладонь; перед ним лежала книга. Захар отворил дверь.
     - Вы чего лежите-то опять? - спросил он.
     - Не мешай; видишь, читаю! - отрывисто сказал Обломов.
     - Пора умываться да писать, - говорил неотвязчивый Захар.
     - Да, в самом деле пора, -  очнулся  Илья  Ильич.  Сейчас  ты  поди.  Я
подумаю.
     - И когда это он успел опять лечь-то! - ворчал Захар, прыгая на  печку.
- Проворен!
     Обломов успел, однакож, прочитать пожелтевшую от времени  страницу,  на
которой чтение прервано было с месяц назад. Он  положил  книгу  на  место  и
зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о "двух несчастиях".
     - Какая скука! - шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги.
     Его клонило к неге и мечтам; он обращал  глаза  к  небу,  искал  своего
любимого  светила,  но  оно  было  на  самом  зените   и   только   отливало
ослепительным блеском известковую стену дома,  за  которой  закатывалось  по
вечерам в виду Обломова. "Нет,  прежде  дело,  -  строго  подумал  он,  -  а
потом..."

     Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До  Ильи
Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов:
пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак.
     Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные
голоса всевозможные продукты.
     Он лег на спину и заложил обе  руки  под  голову.  Илья  Ильич  занялся
разработкою плана имения. Он быстро  пробежал  в  уме  несколько  серьезных,
коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже,  против
лени  и  бродяжничества  крестьян  и  перешел  к   устройству   собственного
житья-бытья в деревне.
     Его  занимала  постройка  деревенского   дома;   он   с   удовольствием
остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину
столовой, бильярдной, подумал  и  о  том,  куда  будет  обращен  окнами  его
кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
     После этого расположил флигеля дома, сообразив  число  гостей,  которое
намеревался принимать, отвел место для конюшен,  сараев,  людских  и  разных
других служб.
     Наконец обратился к саду:  он  решил  оставить  все  старые  липовые  и
дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их
посадить акации; подумал было о парке,  но,  сделав  в  уме  примерно  смету
издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени,  перешел  к
цветникам и оранжереям.
     Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих  фруктах  до  того
живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед  в  деревню,  когда  уж
имение устроено по его плану и когда он живет там безвыездно.
     Ему представилось, как он сидит в летний вечер на  террасе,  за  чайным
столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной  трубкой  и
лениво втягивает в  себя  дым,  задумчиво  наслаждаясь  открывающимся  из-за
деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце  опускается
за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей  восходит
пар; становится прохладно, наступают сумерки; крестьяне толпами идут домой.
     Праздная дворня сидит у ворот;  там  слышатся  веселые  голоса,  хохот,
балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся  его  малютки,
лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за  самоваром  сидит...  царица
всего окружающего, его божество... женщина! жена! А между  тем  в  столовой,
убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки,  накрывался
большой круглый стол; Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно  седыми
бакенбардами, накрывает стол,  с  приятным  звоном  расставляет  хрусталь  и
раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за
обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц,
и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну...
     Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья:  мечта  была  так  ярка,
жива, поэтична, что он  мгновенно  повернулся  лицом  к  подушке.  Он  вдруг
почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал  полей  и
холмов своей родины, своего дома, жены и детей...
     Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину.  Лицо
его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив.
     Он  с  наслаждением,  медленно  вытянул  ноги,  отчего  панталоны   его
засучились немного вверх, но он и не замечал  этого  маленького  беспорядка.
Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.
     Теперь его поглотила  любимая  мысль:  он  думал  о  маленькой  колонии
друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или  двадцати
верстах вокруг его деревни, как попеременно  будут  каждый  день  съезжаться
друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать;  ему  видятся  все  ясные
дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с
двойным подбородком с  неувядающим  аппетитом;  будет  вечное  лето,  вечное
веселье, сладкая еда да сладкая лень.
     - Боже, боже! - произнес он от полноты счастья и очнулся.
     А тут раздался со двора в пять голосов:  "Картофеля!  Песку,  песку  не
надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа,  на  построение
храма господня!" А из соседнего,  вновь  строящегося  дома  раздавался  стук
топоров, крик рабочих.
     - Ах! - горестно вслух вздохнул Илья Ильич.  -  "Что  за  жизнь!  Какое
безобразие этот столичный шум! Когда же настанет райское, желанное житье?
     Когда в поля, в родные рощи? - думал он. - Лежать бы теперь  на  траве,
под деревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать,  сколько  птичек
перебывает на ветках. А тут тебе на  траву  то  обед,  то  завтрак  принесет
какая-нибудь краснощекая прислужница, с голыми, круглыми и мягкими локтями и
с загорелой шеей;  потупляет,  плутовка,  взгляд  и  улыбается...  Когда  же
настанет эта пора?.."

     "А план! А староста, а квартира?" - вдруг раздалось в памяти его.
     - Да, да! - торопливо заговорил Илья Ильич, - сейчас, сию минуту!
     Обломов быстро приподнялся и сел на диване, потом спустил ноги на  пол,
попал разом в обе  туфли  и  посидел  так;  потом  встал  совсем  и  постоял
задумчиво минуты две.
     - Захар,  Захар!  -  закричал  он  громко,  поглядывая  на  стол  и  на
чернильницу.
     - Что еще там? - послышалось вместе с прыжком.  -  Как  только  ноги-то
таскают меня? - хриплым шепотом прибавил Захар.
     - Захар! - повторил Илья Ильич задумчиво, не спуская глаз со  стола.  -
Вот что, братец... - начал он, указывая на чернильницу, но, не кончив фразы,
впал опять в раздумье.
     Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал
потягиваться, зевать...
     - Там оставался у нас, - заговорил он, все потягиваясь, с расстановкой,
- сыр, да... дай мадеры; до обеда долго, так я позавтракаю немного...
     - Где это он оставался? - сказал Захар, - не оставалось ничего...
     - Как не оставалось? - перебил Илья Ильич. - Я очень хорошо помню:  вот
какой кусок был...
     - Нет, нету! Никакого куска не было! - упорно твердил Захар.
     - Был! - сказал Илья Ильич.
     - Не был, - отвечал Захар.
     - Ну, так купи.
     - Пожалуйте денег.
     - Вон мелочь там, возьми.
     - Да тут только рубль сорок, а надо рубль шесть гривен.
     - Там еще медные были.
     - Я не видал! - сказал Захар, переминаясь с ноги  на  ногу.  -  Серебро
было, вон оно и есть, а медных не было!
     - Были: вчера мне разносчик самому в руки дал.
     - Он при мне дал, - сказал Захар, - я видел, что мелочь давал,  а  меди
не видал...
     "Уж не Тарантьев ли взял? - подумал нерешительно Илья Ильич. - Да  нет,
тот бы и мелочь взял".
     - Так что ж там есть еще? - спросил он.
     - А ничего не было.  Вон  вчерашней  ветчины  нет  ли,  надо  у  Анисьи
спросить, - сказал Захар. - Принести, что ли?
     - Принеси, что есть. Да как это не было?
     - Так, не было! - сказал Захар и ушел.
     А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.
     - Да, много хлопот, - говорил он тихонько. - Вон  хоть  бы  в  плане  -
пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, - прибавил он  задумчиво,  -
съел это Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились  медные
деньги?
     - говорил он, шаря на столе рукой.
     Через четверть часа Захар отворил  дверь  подносом,  который  держал  в
обеих  руках,  и,  войдя  в  комнату,  хотел  ногой  притворить  дверь,   но
промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка  упала,  а  вместе  с  ней  еще
пробка с графина и булка.
     - Ни шагу без этого! - сказал Илья Ильич. - Ну, хоть  подними  же,  что
уронил; а он еще стоит да любуется!
     Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку,  но,  присев,
вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем.
     - Ну-ка, подними! - с насмешкой говорил Илья Ильич. - Что ж ты? За  чем
дело стало?
     - О, чтоб вам пусто было, проклятые!  -  с  яростью  разразился  Захар,
обращаясь к уроненным вещам. - Где это видано завтракать перед самым обедом?

     И, поставив поднос, он поднял с пола, что уронил; взяв булку, он  дунул
на нее и положил на стол.
     Илья  Ильич  принялся  завтракать,  а  Захар  остановился  в  некотором
отдалении от него, поглядывая на него стороной и  намереваясь,  по-видимому,
что-то сказать.
     Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания.
     Захар кашлянул два раза.
     Обломов все ничего.
     - Управляющий опять сейчас присылал, - робко заговорил наконец Захар, -
подрядчик был у него, говорит: нельзя ли взглянуть на нашу квартиру?  Насчет
переделки-то все...
     Илья Ильич кушал, не отвечая на слова.
     - Илья Ильич, - помолчав, еще тише сказал Захар.
     Илья Ильич сделал вид, что он не слышит.
     - На будущей неделе велят съезжать, - просипел Захар.
     Обломов выпил рюмку вина и молчал.
     - Как же нам быть-то, Илья Ильич? - почти шепотом спросил Захар.
     - А я тебе запретил говорить мне об этом, - строго сказал Илья Ильич и,
привстав, подошел к Захару.
     Тот попятился от него.
     - Какой ты ядовитый человек, Захар! - прибавил Обломов с чувством.
     Захар обиделся.
     - Вот, - сказал он, - ядовитый! Что я за ядовитый? Я никого не убил.
     - Как же не ядовитый! - повторил Илья Ильич, - ты отравляешь мне жизнь.

     - Я не ядовитый! - твердил Захар.
     - Что ты ко мне пристаешь с квартирой?
     - Что ж мне делать-то?
     - А мне что делать?
     - Вы хотели ведь написать к домовому хозяину?
     - Ну и напишу; погоди; нельзя же вдруг!
     - Вот бы теперь и написали.
     - Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело. Ты  думаешь,  что  это
дрова рубить? тяп да ляп? Вон, - говорил Обломов, поворачивая сухое  перо  в
чернильнице, - и чернил-то нет! Как я стану писать?
     - А я вот сейчас квасом разведу, - сказал Захар  и,  взяв  чернильницу,
проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги.
     - Да, никак, и бумаги-то нет! - говорил он сам с собой, роясь в ящике и
ощупывая стол. - Да и так нет! Ах, этот Захар: житья нет от него!
     - Ну, как же ты не ядовитый человек?  -  сказал  Илья  Ильич  вошедшему
Захару,
     - ни за чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь?
     - Да что это,  Илья  Ильич,  за  наказание!  Я  христианин:  что  ж  вы
ядовитым-то браните? Далось: ядовитый!  Мы  при  старом  барине  родились  и
выросли, он и щенком изволил бранить и за  уши  драл,  а  этакого  слова  не
слыхивали, выдумок не было! Долго ли до греха? Вот бумага, извольте.
     Он взял с этажерки и подал ему пол-листа серой бумаги.
     - На этом разве можно писать? - спросил Обломов,  бросив  бумагу.  -  Я
этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь... ядовитое.
     Захар отвернулся и смотрел в стену.
     - Ну, да нужды нет: подай  сюда,  я  начерно  напишу,  а  Алексеев  ужо
перепишет.
     Илья Ильич сел к столу и быстро вывел: "Милостивый государь!.."

     - Какие скверные чернила! - сказал Обломов. - В другой раз у меня держи
ухо востро, Захар, и делай свое дело как следует!
     Он подумал немного и начал писать.
     "Квартира, которую я  занимаю  во  втором  этаже  дома,  в  котором  вы
предположили произвести некоторые перестройки,  вполне  соответствует  моему
образу жизни и  приобретенной  вследствие  долгого  пребывания  в  сем  доме
привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова,  что
вы приказали сообщить мне, что занимаемая мною квартира..."

     Обломов остановился и прочитал написанное.
     - Нескладно, - сказал он, - тут два раза сряду  что,  а  там  два  раза
который.
     Он пошептал и переставил слова: вышло, что который относится к этажу  -
опять неловко. Кое-как переправил и начал думать, как бы избежать  два  раза
что.
     Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза три переставлял что,  но
выходило или бессмыслица, или соседство с другим что.
     - И не отвяжешься от этого другого-то что! - сказал он с нетерпением. -
Э!
     да черт с ним совсем, с письмомто! Ломать голову из таких  пустяков!  Я
отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.
     - Захар, на вот тебе. - Он разорвал письмо на четыре части и бросил  на
пол.
     - Видел? - спросил он.
     - Видел, - отвечал Захар, подбирая бумажки.
     - Так не приставай больше с квартирой. А это что у тебя?
     - А счеты-то.
     - Ах ты, господи! Ты совсем  измучишь  меня!  Ну  сколько  тут,  говори
скорей!
     - Да вот мяснику восемьдесят шесть рублей пятьдесят четыре копейки.
     Илья Ильич всплеснул руками:
     - Ты с ума сошел? Одному мяснику такую кучу денег?
     - Не платили месяца три, так и будет куча! Вот  оно  тут  записано,  не
украли!
     - Ну, как же ты не ядовитый? - сказал Обломов.  -  На  мильон  говядины
купил!
     Во что это в тебя идет? Добро бы впрок.