- Здравствуй, земляк, - отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую
руку к Обломову. - Чего ты это лежишь по сю пору, как колода?
     - Не подходи, не подходи: ты с холода! - говорил  Обломов,  прикрываясь
одеялом.
     - Вот еще - что выдумал - с холода! - заголосил Тарантьев.  -  Ну,  ну,
бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!
     Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив
быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.
     - Я сам сейчас хотел вставать, - сказал он зевая.
     - Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где
ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.
     - А вы  заведите-ка  прежде  своего  Захара,  да  и  лайтесь  тогда!  -
заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на  Тарантьева.  -  Вон
натоптали как, словно разносчик! - прибавил он.
     - Ну, еще разговаривает, образина! - говорил Тарантьев и  поднял  ногу,
чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился, обернулся
к нему и ощетинился.
     - Только вот троньте! - яростно захрипел он. - Что это такое? Я уйду...
- сказал он, идучи назад к дверям.
     - Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный!  Ну  что  ты  его
трогаешь? - сказал Обломов. - Давай, Захар, что нужно!
     Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
     Обломов, облокотясь на него,  нехотя,  как  очень  утомленный  человек,
привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в  него
и остался неподвижен, как сел.
     Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил  ему  голову,
сделал пробор и потом причесал его щеткой.
     - Умываться теперь, что ли, будете? - спросил он.
     - Немного погожу еще, - отвечал Обломов, - а ты поди себе.
     - Ах, да и вы тут? - вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то
время, как Захар причесывал Обломова. - Я вас и не видал. Зачем вы здесь?
     Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать...
     - Какой родственник? У меня никакого родственника нет, - робко  отвечал
оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.
     - Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как  же
не родственник? - родственник.
     - Да я не Афанасьев, а Алексеев,  -  сказал  Алексеев,  -  у  меня  нет
родственника.
     - Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный,  и  зовут  тоже
Васильем Николаичем.
     - Ей-богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем.
     - Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы  ему  скажите  это,
как увидите.
     - Я его не  знаю,  не  видал  никогда,  -  говорил  Алексеев,  открывая
табакерку.
     - Дайте-ка  табаку!  -  сказал  Тарантьев.  -  Да  у  вас  простой,  не
французский?
     Так и есть, - сказал он понюхав. -  Отчего  не  французский?  -  строго
прибавил потом. - Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, -
продолжал Тарантьев. - Взял я когда-то у него, уж года два будет,  пятьдесят
рублей взаймы. Ну, велики ли  деньги  пятьдесят  рублей?  Как,  кажется,  не
забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни  встретит:  "А  что  ж  должок?"  -
говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент  пришел:  "Верно,  вы,
говорит, жалованье получили, теперь можете отдать". Дал я ему жалованье:
     пошел при всех срамить, так он насилу  двери  нашел.  "Бедный  человек,
самому надо!" Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по  пятидесяти
рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару.
     - Сигары вон там, в коробочке, - отвечал Обломов, указывая на этажерку.

     Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая,
что  вокруг  него  делалось,  не  слушая,  что  говорилось.  Он  с   любовью
рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки.
     - Э! Да это все те же? -  строго  спросил  Тарантьев,  вынув  сигару  и
поглядывая на Обломова.
     - Да, те же, - отвечал Обломов машинально.
     - А я говорил тебе, чтоб ты  купил  других,  заграничных?  Вот  как  ты
помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к  следующей  субботе  непременно
было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! - продолжал  он,  закурив
сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. - Курить
нельзя.
     - Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, - сказал Обломов зевая.
     - Что ж, я надоел тебе, что ли?
     - Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь,  а
теперь только еще первый час.
     - Я нарочно заранее пришел, чтоб  узнать,  какой  обед  будет.  Ты  все
дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
     - Узнай там, на кухне, - сказал Обломов.
     Тарантьев вышел.
     - Помилуй! - сказал он  воротясь.  -  Говядина  и  телятина!  Эх,  брат
Обломов, не умеешь ты жить, а  еще  помещик!  Какой  ты  барин?  По-мещански
живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
     - Не знаю, спроси у Захара, - почти не слушая его,  сказал  Обломов,  -
там, верно, есть вино.
     - Это прежняя-то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить.
     - Ну, и этой довольно, - сказал Обломов, - а то еще посылать!
     - Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо  кое-куда
сходить.
     Обломов порылся в ящике и вынул  тогдашнюю  красненькую  десятирублевую
бумажку.
     - Мадера семь рублей стоит, - сказал Обломов, - а тут десять.
     - Так дай все: там дадут сдачи, не бойся!
     Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман.
     - Ну, я пойду, - сказал Тарантьев, надевая шляпу,  -  а  к  пяти  часам
буду; мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так  велели
понаведаться ... Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в
Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
     Обломов покачал головой в знак отрицания.
     - Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! - сказал  он.  -  Ну,  прощай
пока...
     - Постой, Михей  Андреич,  -  прервал  Обломов,  мне  надо  кое  о  чем
посоветоваться с тобой.
     - Что еще там? Говори скорей: мне некогда.
     - Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят...
     - Видно, не платишь: и поделом! - сказал Тарантьев и хотел идти.
     - Поди ты! Я всегда  вперед  отдаю.  Нет,  тут  хотят  другую  квартиру
отделывать... Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят,  через  неделю
чтоб съехали...
     - Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь...
     - Я совсем ничего не воображаю, - сказал Обломов, - не шуми и не кричи,
а лучше подумай, что делать. Ты человек практический...
     Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял.
     - Ну, так и быть, благодари меня, - сказал он, снимая шляпу и садясь, -
и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано.
     - Что такое? - спросил Обломов.
     - Шампанское будет?
     - Пожалуй, если совет стоит...
     -  Нет,  сам-то  ты  не  стоишь  совета.  Что  я  тебе  даром-то  стану
советовать?
     Вон спроси  его,  -  прибавил  он,  указывая  на  Алексеева,  -  или  у
родственника его.
     - Ну, ну, полно, говори! - просил Обломов.
     - Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру...
     - Э! Что придумал! Это я и сам знал...
     - Постой, не перебивай! - закричал Тарантьев.  -  Завтра  переезжай  на
квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону...
     - Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да  туда,  говорят,  зимой
волки забегают.
     - Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?
     - Там скука, пустота, никого нет.
     - Врешь! Там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами.  Она
женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат:
     голова, не то что вот эта, что тут в углу сидит, - сказал он,  указывая
на Алексеева, - нас с тобой за пояс заткнет!
     - Да что ж мне до всего до  этого  за  дело?  -  сказал  с  нетерпением
Обломов. - Я туда не перееду.
     - А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли  спросил  совета,
так слушайся, что говорят.
     - Я не перееду, - решительно сказал Обломов.
     - Ну, так черт с тобой! - отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и  пошел
к дверям.
     - Чудак ты этакой! - воротясь,  сказал  Тарантьев.  -  Что  тебе  здесь
сладко кажется?
     - Как что? От всего близко, - говорил Обломов,  -  тут  и  магазины,  и
театр, и знакомые... центр города, все...
     - Что-о? - перебил Тарантьев. - А давно ли ты ходил со двора, скажи-ка?
     Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь ты? На кой чорт  тебе
этот центр, позволь спросить!
     - Ну как зачем? Мало ли зачем!
     - Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы  моей,
благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни  гаму,
чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а  еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово  перемолвить,  как
соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет.  Двое  ребятишек  -
играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая.  Ты  что
здесь платишь?
     - Полторы тысячи.
     - А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие, славные
комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь - вот  я  тебя  и
назначаю...
     Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания.
     - Врешь, переедешь! - сказал Тарантьев. - Ты рассуди, что тебе ведь это
вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя
будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут...
     В передней послышалось ворчанье.
     - И порядка больше, - продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно  у  тебя
за стол сесть! Хватишься перцу - нет, уксусу не  куплено,  ножи  не  чищены;
белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде -  ну,  мерзость!  А  там  женщина
будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару...
     Ворчанье в передней раздалось сильнее.
     - Этому старому псу, - продолжал Тарантьев, - ни о чем  и  подумать  не
придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай,  да  и
конец...
     - Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону...
     - Поди с ним! - говорил Тарантьев, отирая пот с лица.  -  Теперь  лето:
ведь это все равно, что дача. Что ты гниешь здесь летом-то,  в  Гороховой?..
Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах,  свой  огород  -  ни
пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней - ты дай
мне на извозчика, - и завтра же переезжать...
     - Что это за человек! - сказал Обломов. -  Вдруг  выдумает  черт  знает
что: на Выборгскую сторону... Это немудрено выдумать. Нет, вот  ты  ухитрись
выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то не хочется..

     - Это кончено: ты переедешь. Я сейчас еду к куме, про  место  в  другой
раз наведаюсь...
     Он было пошел.
     - Постой, постой! Куда ты? - остановил его Обломов. - У меня  еще  есть
дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да  реши,  что
мне делать.
     - Видишь, ведь ты какой уродился! - возразил  Тарантьев.  -  Ничего  не
умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты  годишься?  Не  человек:  просто
солома!
     - Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он  куда-то  дел  его!  -  говорил
Обломов.
     - Вот письмо старосты, - сказал Алексеев, взяв скомканное письмо.
     - Да, вот оно, - повторил Обломов и начал читать вслух.
     - Что ты скажешь? Как мне быть? -  спросил,  прочитав,  Илья  Ильич.  -
Засухи, недоимки...
     - Пропащий, совсем пропащий человек! - говорил Тарантьев.
     - Да отчего же пропащий?
     - Как же не пропащий?
     - Ну, если пропащий, так скажи, что делать?
     - А что за это?
     - Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе?
     - Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал,  а
ты не чувствуешь этого, споришь  еще;  ты  неблагодарен!  Подь-ка  сыщи  сам
квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то  какое  тебе  будет:  все
равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду
заходить...
     - Ну хорошо, хорошо, - перебил Обломов, - ты вот теперь скажи, что  мне
с старостой делать?
     - Нет, прибавь портер к обеду, так скажу.
     - Вот теперь портер! Мало тебе...
     - Ну, так прощай, - сказал Тарантьев, опять надевая шляпу.
     - Ах ты, боже мой! Тут староста  пишет,  что  дохода  "тысящи  две  яко
помене", а он еще портер набавил! Ну хорошо, купи портеру.
     - Дай еще денег! - сказал Тарантьев.
     - Ведь у тебя останется сдача от красненькой.
     - А на извозчика на Выборгскую сторону? - отвечал Тарантьев.
     Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему.
     - Староста твой мошенник - вот что я тебе  скажу,  -  начал  Тарантьев,
пряча целковый в карман, - а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую  песню
поет!
     Засухи, неурожай, недоимки да мужики ушли. Врет, все  врет!  Я  слышал,
что в наших местах, в Шумиловой  вотчине,  прошлогодним  урожаем  все  долги
уплатили, а у тебя вдруг засуха да  неурожай.  Шумиловское-то  в  пятидесяти
верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще  недоимки!
А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли,  или
сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его  выучил!  А  мужики
разошлись оттого, что сам  же  он,  чай,  содрал  с  них  что-нибудь,  да  и
распустил, а исправнику и не думал жаловаться.
     - Не может быть, - говорил  Обломов,  -  он  даже  и  ответ  исправника
передает в письме - так натурально...
     - Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут - уж  это
ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, - сидит
честная душа,  овца  овцой,  а  напишет  ли  он  натурально?  -  Никогда.  А
родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И  ты  не  напишешь
натурально! Стало  быть,  староста  твой  уж  потому  бестия,  что  ловко  и
натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову:  "Водворить  на
место жительства".
     - Что ж делать-то с ним? - спросил Обломов.
     - Смени его сейчас же.
     - А кого я назначу? Почем я знаю  мужиков?  Другой,  может  быть,  хуже
будет. Я двенадцать лет не был там.
     - Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там  лето,  а  осенью
прямо на новую квартиру и приезжай.  Я  уж  похлопочу  тут,  чтоб  она  была
готова.
     - На новую квартиру, в деревню, самому! Какие  ты  все  отчаянные  меры
предлагаешь! - с  неудовольствием  сказал  Обломов.  -  Нет  чтоб  избегнуть
крайностей и придержаться средины...
     - Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да  я  бы  на  твоем  месте
давным-давно заложил имение да купил бы другое или  дом  здесь,  на  хорошем
месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой...
Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.
     - Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и в
деревню не ехать, и чтоб дело сделалось... - заметил Обломов.
     - Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? - говорил Тарантьев. - Ведь
погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству?  Не
может в деревню съездить!
     - Теперь мне еще рано ехать, - отвечал Илья Ильич, - прежде дай кончить
план преобразований, которые я намерен ввести в имение... Да знаешь ли  что,
Михей Андреич? - вдруг сказал Обломов. - Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места
тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
     - Я управитель, что ли, твой? - надменно возразил  Тарантьев.  -  Да  и
отвык я с мужиками-то обращаться...
     - Что делать? - сказал задумчиво Обломов. - Право, не знаю.
     - Ну, напиши к исправнику:  спроси  его,  говорил  ли  ему  староста  о
шатающихся мужиках, - советовал Тарантьев, - да попроси заехать  в  деревню;
потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику  донести  о  поведении
старосты.
     "Примите,  дескать,  ваше  превосходительство,  отеческое   участие   и
взгляните  оком  милосердия  на  неминуемое,   угрожающее   мне   ужаснейшее
несчастие,  происходящее  от  буйственных  поступков  старосты,  и   крайнее
разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с  женой  и  малолетними,
остающимися без всякого призрения  и  куска  хлеба,  двенадцатью  человеками
детей..."

     Обломов засмеялся.
     - Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят  показать  детей?  -
сказал он.
     - Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей;  оно  проскользнет  мимо
ушей, справок наводить не  станут,  зато  будет  "натурально"...  Губернатор
письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется  со
вложением, - тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там?

     - Добрынин там близко, - сказал Обломов, - я здесь с ним часто виделся;
он там теперь.
     - И ему  напиши,  попроси  хорошенько:  "Сделаете,  дескать,  мне  этим
кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и  как  сосед".  Да
приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец... сигар, что  ли.  Вот
ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался
бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
     - Послезавтра, - сказал Обломов.
     - Так вот садись да и пиши сейчас.
     - Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. -  Можно  и
завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил  он,  -  уж  доверши  свои
"благодеяния":  я,  так  и  быть,  еще  прибавлю  к  обеду  рыбу  или  птицу
какую-нибудь.
     - Чего еще? - спросил Тарантьев.
     - Присядь да напиши. Долго ли тебе три  письма  настрочить?  -  Ты  так
"натурально" рассказываешь... - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а вон
Иван Алексеич переписал бы...
     - Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал!  Я  и  в
должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и  начнет
бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты, лентяй!
Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
     - Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. -  Он  бы  все
уладил...
     - Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев.  -  Немец  проклятый,
шельма продувная!..
     Тарантьев питал какое-то  инстинктивное  отвращение  к  иностранцам.  В
глазах его француз, немец, англичанин были  синонимы  мошенника,  обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между  нациями:  они  были
все одинаковы в его глазах.
     - Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя  просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке...
     - О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он  тебе
за родня такая? Немец - известно.
     - Ближе всякой  родни:  я  вместе  с  ним  рос,  учился  и  не  позволю
дерзостей...
     Тарантьев побагровел от злости.
     - А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе  больше
ни ногой.
     Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
     -  Тебе  бы  следовало  уважать  в  нем  моего  приятеля  и  осторожнее
отзываться о нем - вот все, чего  я  требую!  Кажется,  невелика  услуга,  -
сказал он.
     - Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. -  За  что
это?
     - Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился.