ГЛАВА 3.

     Прошло  несколько времени, а здоровье бедного Дубровского всь  еще было
плохо;  правда припадки  сумасшествия  уже не  возобновлялись,  но  силы его
приметно ослабевали. Он забывал свои прежние занятия, редко выходил из своей
комнаты, и задумывался по  целым суткам. Егоровна, добрая  старуха,  некогда
ходившая за его сыном, теперь сделалась  и его нянькою. Она смотрела  за ним
как  за  ребенком,  напоминала  ему  о  времени пищи  и  сна,  кормила  его,
укладывала спать. Андрей Гаврилович тихо повиновался ей, и кроме ее  не имел
ни с кем сношения. Он был не в состоянии думать о своих делах, хозяйственных
распоряжениях, и Егоровна увидела необходимость  уведомить обо всем молодого
Дубровского,   служившего   в  одном  из   гвардейских   пехотных  полков  и
находящегося в то время в Петербурге. Итак, отодрав лист от расходной книги,
она  продиктовала  повару Харитону,  единственному  кистеневскому  грамотею,
письмо, которое в тот же день и отослала в город на почту.
     Но пора читателя познакомить с настоящим героем нашей повести.
     Владимир  Дубровский  воспитывался в  Кадетском корпусе и  выпущен  был
корнетом в  гвардию; отец не щадил ничего  для приличного  его содержания  и
молодой человек  получал из  дому  более  нежели должен был  ожидать. Будучи
расточителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти; играл в карты
и входил  в долги, не  заботясь о  будущем, и  предвидя себе рано или поздно
богатую невесту, мечту бедной молодости.
     Однажды вечером, когда несколько  офицеров сидели у  него, развалившись
по диванам и куря из его  янтарей, Гриша, его камердинер, подал ему  письмо,
коего  надпись и  печать тотчас поразили молодого человека. Он  поспешно его
распечатал и прочел следующее:
     Государь ты наш, Владимир Андреевич, - я, твоя старая нянька,  решилась
тебе доложить о здоровьи  папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается,
и весь день сидит как дитя глупое - а в животе и смерти бог  волен. Приезжай
ты к  нам, соколик мой ясный мы тебе и лошадей вышлем на  Песочное.  Слышно,
земский суд к нам  едет  отдать нас под начал Кирилу Петровичу  Троекурову -
потому что мы-дскать ихние, а мы искони Ваши, -  и отроду того не слыхивали.
- Ты бы мог живя в Петербурге доложить о том  царю-батюшке,  а он бы не  дал
нас в обиду. - Остаюсь твоя верная раба, нянька
     Орина Егоровна Бузырева.
     Посылаю мое материнское благословение Грише,  хорошо ли он тебе служит?
- У нас дожди идут вот ужо друга неделя и пастух  Родя помер около  Миколина
дня.
     Владимир   Дубровский  несколько  раз   сряду  перечитал  сии  довольно
бестолковые  строки   с   необыкновенным  волнением.  Он  лишился  матери  с
малолетства и,  почти не зная отца  своего,  был привезен в Петербург на 8-м
году своего возраста - со всем тем он романически был к нему привязан, и тем
.более любил  семейственную  жизнь, чем  менее успел насладиться  ее  тихими
радостями.
     Мысль потерять отца  своего тягостно  терзала его  сердце,  а положение
бедного больного, которое угадывал он из  письма своей няни, ужасало его. Он
воображал отца, оставленного  в  глухой деревне, на руках  глупой  старухи и
дворни, угрожаемого каким-то бедствием  и угасающего  без  помощи в мучениях
телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не
получал он  от отца писем ? и не  подумал о  нем осведомиться, полагая его в
разъездах или хозяйственных заботах.
     Он решился  к  нему  ехать  и даже выдти в  отставку, если  болезненное
состояние отца потребует его присутствия. Товарищи, заметя его беспокойство,
ушли. Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске  - закурил трубку
и погрузился в глубокие размышления.
     Тот же день  стал  он хлопотать  об отпуске  и через  3  дня был  уж на
большой дороге.
     Владимир  Андреевич приближался к  той станции, с которой должен он был
своротить на Кистеневку. Сердце его  исполнено было печальных  предчувствий,
он боялся  уже не застать отца в живых, он воображал  грустный  образ жизни,
ожидающий  его в  деревне, глушь,  безлюдие,  бедность и хлопоты по делам, в
коих  он не знал никакого толку. Приехав на станцию, он вошел к смотрителю и
спросил вольных лошадей. Смотритель осведомился куда надобно было ему ехать,
и объявил, что лошади, присланные из Кистеневки, ожидали  его  уже четвертые
сутки.  Вскоре  явился  к  Владимиру Андреевичу старый кучер  Антон, некогда
водивший  его  по  конюшне, и  смотревший  за его маленькой  лошадкою. Антон
прослезился,  увидя его, поклонился  ему до земи, сказал ему, что старый его
барин еще жив,  и побежал запрягать лошадей. Владимир Андреевич отказался от
предлагаемого  завтрака и спешил  отправиться. Антон повез его  проселочными
дорогами - и между ими завязался разговор.
     - Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца моего с Троекуровым?
     - А  бог  их ведает, батюшка  Владимир  Андреевич...  Барин,  слышь, не
поладил  с Кирилом Петровичем, а тот и  подал в суд - хотя  по  часту он сам
себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно
батюшка ваш пошел на Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь.
     - Так видно этот Кирила Петрович у вас делает что хочет?
     -  И  вестимо,  барин  -  заседателя,  слышь, он  и  в  грош не ставит,
исправник у  него на посылках.  Господа  съезжаются к  нему  на поклон, и то
сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут.
     - Правда ли, что отымает он у нас имение?
     -  Ох, барин, слышали так и мы.  На днях  покровский пономарь сказал на
крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберет  вас к рукам
Кирила Петрович. Микита  кузнец  и сказал  ему: и полно, Савельич, не печаль
кума, не мути  гостей - Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам
по себе - а все мы божии  да  государевы; да ведь на чужой  рот  пуговицы не
нашьешь.
     - Стало быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
     - Во владение Кирилу Петровичу! Господь упаси и избави - у него часом и
своим плохо приходится, а достанутся чужие,  так он с них  не только шкурку,
да и мясо-то отдерет. - Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу,
а коли  уж  бог  его  приберет,  так  не  надо нам никого, кроме  тебя,  наш
кормилец. Не  выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем. - При сих словах Антон
размахнул кнутом, тряхнул вожжами, и лошади его побежали крупной рысью.
     Тронутый преданностию старого кучера, Дубровский замолчал  - и предался
снова  размышлениям.   Прошло   более  часа  -   вдруг  Гриша  пробудил  его
восклицанием: Вот Покровское!  Дубровский  поднял голову.  Он  ехал  берегом
широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извивалась между холмами;
на  одном из  них  над  густою зеленью  рощи  возвышалась зеленая  кровля  и
бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная
колокольня;  около  разбросаны  были  деревенские  избы  с  их  огородами  и
колодезями. Дубровский узнал сии места - он вспомнил, что на сем самом холму
играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе
и тогда уже обещала быть красавицей. Он хотел об ней осведомиться у  Антона,
но какая-то застенчивость удержала его.
     Подъехав к господскому дому,  он увидел  белое платье, мелькающее между
деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию,
общему  и  деревенским кучерам как и извозчикам, пустился  во весь дух через
мост  и мимо села.  Выехав из деревни, поднялись  они на  гору,  и  Владимир
увидел березовую  рощу, и влево  на открытом месте серенький домик с красной
кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом
своего отца.
     Через 10 минут  въехал  он  на барский двор. Он смотрел  вокруг  себя с
волнением неописанным. 12 лет не видал он своей родины. Березки, которые при
нем только что были  посажены около забора, выросли и стали  теперь высокими
ветвистыми деревьями. Двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками,
меж коими шла  широкая дорога, тщательно выметаемая, обращен был в некошаный
луг,  на котором  паслась опутанная лошадь. Собаки было  залаяли, но,  узнав
Антона, умолкли и  замахали косматыми  хвостами. Дворня высыпала  из людских
изоб и  окружила  молодого барина с шумными изъявлениями радости. Насилу мог
он продраться сквозь их усердную толпу, и взбежал на ветхое крыльцо; в сенях
встретила  его Егоровна  и с плачем обняла  своего  воспитанника. - Здорово,
здорово,  няня,  -  повторял он, прижимая  к сердцу  добрую старуху,  -  что
батюшка, где он? каков он?
     В  эту  минуту в  залу вошел, насилу передвигая  ноги,  старик высокого
роста, бледный и худой, в халате и колпаке.
     - Здравствуй, Володька! - сказал он слабым голосом, и Владимир  с жаром
обнял  отца своего. Радость произвела в больном слишком сильное  потрясение,
он ослабел, ноги под ним подкосились, и он бы упал, если бы сын не поддержал
его.
     - Зачем  ты  встал  с  постели,  - говорила ему Егоровна, - на ногах не
стоишь, а туда же норовишь, куда и люди.
     Старика  отнесли  в  спальню. Он силился  с ним разговаривать, но мысли
мешались в его голове, и слова не  имели никакой связи. Он замолчал и впал в
усыпление.  Владимир  поражен  был  его состоянием. Он  расположился  в  его
спальне  - и просил оставить  его  наедине с отцом. Домашние повиновались, и
тогда  все  обратились к  Грише, и  повели  в  людскую, где  и  угостили его
по-деревенскому,  со  всевозможным   радушием,   измучив   его  вопросами  и
приветствиями.

ГЛАВА 4.

     Где стол был яств, там гроб стоит.
     Несколько дней спустя  после своего приезда  молодой  Дубровский  хотел
заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения -
у Андрея  Гавриловича  не  было  поверенного. Разбирая его бумаги,  нашел он
только первое письмо заседателя и черновой ответ на оное - из того не мог он
получить ясное понятие о  тяжбе, и  решился  ожидать последствий, надеясь на
правоту самого дела.
     Между тем  здоровье Андрея Гавриловича час от  часу  становилось  хуже.
Владимир предвидел его скорое разрушение и не отходил от старика, впадшего в
совершенное детство.
     Между тем положеный срок прошел, и апеллация не была подана. Кистеневка
принадлежала Троекурову. Шабашкин явился к нему с поклонами и поздравлениями
и  просьбою  назначить,  когда  угодно  будет  его  высокопревосходительству
вступить во владение  новоприобретенным имением - самому или кому изволит он
дать на  то доверенность. Кирила Петрович смутился. От  природы  не  был  он
корыстолюбив,  желание  мести  завлекло  его  слишком  далеко,  совесть  его
роптала.  Он знал, в каком состоянии находился его противник, старый товарищ
его  молодости - и  победа не радовала  его сердце.  Он  грозно взглянул  на
Шабашкина,  ища  к  чему  привязаться,  чтоб  его  выбранить,  но  не  нашед
достаточного к тому предлога, сказал ему сердито: - Пошел вон, не до тебя.
     Шабашкин, видя, что  он  не в духе, поклонился  и  спешил  удалиться. А
Кирила  Петрович,  оставшись   наедине,  стал  расхаживать  взад  и  вперед,
насвистывая:   Гром  победы   раздавайся,   что   всегда  означало   в   нем
необыкновенное волнение мыслей.
     Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее (это было
уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.
     Вскоре завидел он  домик  Андрея Гавриловича, и противуположные чувства
наполнили  душу  его.  Удовлетворенное  мщение  и  властолюбие  заглушали до
некоторой   степени   чувства   более   благородные,  но  последние  наконец
восторжествовали. Он решился помириться с старым своим соседом, уничтожить и
следы  ссоры,  возвратив  ему  его  достояние.  Облегчив  душу  сим   благим
намерением,  Кирила  Петрович  пустился  рысью к усадьбе  своего соседа -  и
въехал прямо на двор.
     В это время больной сидел в спальней у окна. Он узнал Кирила Петровича,
и  ужасное смятение  изобразилось  на лице его  - багровый румянец  заступил
место  обыкновенной  бледности, глаза  засверкали, он  произносил  невнятные
звуки. Сын его, сидевший тут же за  хозяйственными книгами, поднял голову  и
поражен был его состоянием. Больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и
гнева. Он торопливо подбирал полы своего  халата, собираясь встать с кресел,
приподнялся - - и вдруг упал.- Сын бросился  к нему, старик лежал без чувств
и без дыхания - паралич его ударил. -  Скорей, скорей в город за  лекарем! -
кричал  Владимир. - Кирила Петрович спрашивает вас, - сказал вошедший слуга.
Владимир бросил на него ужасный взгляд.
     - Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел  его
выгнать  со  двора -  пошел.  - Слуга радостно побежал  исполнить приказание
своего барина; Егоровна всплеснула  руками. - Батюшка ты наш, -  сказала она
пискливым голосом, - погубишь  ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас.
- Молчи, няня, - сказал с сердцем Владимир, - сейчас пошли Антона в город за
лекарем. - Егоровна вышла.
     В передней никого  не  было - все люди  сбежались  на  двор смотреть на
Кирила  Петровича. Она вышла на крыльцо - и услышала ответ слуги, доносящего
от имени молодого барина. Кирила Петрович выслушал его сидя на дрожках. Лицо
его стало мрачнее ночи, он с презрением улыбнулся, грозно взглянул на дворню
и поехал шагом около двора. Он взглянул и в окошко, где за минуту  перед сим
сидел Андрей Гаврилович, но где уж его не было. Няня стояла крыльце, забыв о
приказании  барина.  Дворня с  шумом  толковала о  сем  происшедствии. Вдруг
Владимир явился  между  людьми и  отрывисто  сказал: -  Не  надобно  лекаря,
батюшка скончался.
     Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в
креслах,  на которые перенес его  Владимир; правая рука его висела  до полу,
голова опущена была на грудь - не было уж и признака жизни в сем теле еще не
охладелом, но  уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла - слуги окружили
труп, оставленный на их попечение, -  вымыли его, одели в мундир, сшитый еще
в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым только лет они служили
своему господину.