В загоне из скамей дубовых, в закоулках,
Согретых смрадом их дыханья, взор вперив
В хор позолоченный, чьи двадцать глоток гулко
Горланят без конца заученный мотив;

Как хлеба аромат, вдыхая запах свечек,
Смиреннее собак, которых ждут пинки,
Все разом к боженьке, хозяину овечек,
Молитвы глупые возносят Бедняки.

Просиживать скамью их женщинам здесь любо:
Бог заставлял страдать шесть беспросветных дней!
Качают женщины, укутав, словно в шубы,
До посинения рыдающих детей.

Наружу груди их, увядшие от супа;
Глаза, которые молиться не хотят,
Глядят, как шествует девчонок скверных группа,
И на бесформенные шляпки их глядят.

За дверью ветра свист, и пьяный муж, и голод...
Остаться б здесь еще, уйдя от стольких бед!
А между тем вокруг, распространяя холод,
Старухи шепчутся, вздыхают, застят свет.

Здесь эпилептики толкутся и калеки,
Чей вид на улице был неприятен вам;
Здесь требник нюхают, не поднимая веки,
Слепцы, ходившие с собакой по дворам.

Слюнями исходя бездарной нищей веры,
Здесь каждый без конца молитвы петь готов
Христу, что наверху мечтает в дымке серой,
Вдали от тощих стерв и злобных толстяков,

Вдали от запаха замшелых риз и свечек,
От фарса мрачного, что вызывает дрожь...
А проповедь цветет изысканностью речи,
И все настойчивей мистическая ложь.

Когда у выхода, где солнце гибнет, Дамы
В шелках банальных и несущие печать
Болезни печени -- о, господи! -- упрямо
Кропильницам велят им пальцы целовать.