Через два часа пришел Штольц.
     - Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? - спросил
Штольц.
     - Плохо здоровье, Андрей, - говорил Обломов, обнимая его, - левая  нога
что-то все немеет.
     - Как у тебя здесь гадко! - сказал, оглядываясь, Штольц. - Что  это  ты
не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!
     - Привычка, Андрей; жаль расстаться.
     - А одеяло, а занавески...  -  начал  Штольц,  -  тоже  привычка?  Жаль
переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели?  Да
что с тобой?
     Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на  занавески,  на
постель.
     - Ничего, - говорил смущенный Обломов, - ты знаешь,  я  всегда  был  не
очень рачителен о своей комнате... Давай лучше обедать. Эй, Захар!  Накрывай
скорей на стол... Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
     - Узнай, что я и откуда? - спросил Штольц. -  До  тебя  ведь  здесь  не
доходят вести из живого мира?
     Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.
     - Что Ольга? - спросил он.
     - А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, - сказал Штольц.
     - Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я когда-то
жил, был в раю... А теперь вот!.. - Он вздохнул. - Но где же она?
     - В своей деревне, хозяйничает.
     - С теткой? - спросил Обломов.
     - И с мужем.
     - Она замужем? - вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов.
     - Чего ж ты испугался?  Не  воспоминания  ли?..  -  тихо,  почти  нежно
прибавил Штольц.
     - Ах, нет, бог с тобой! - оправдывался Обломов, приходя в себя. - Я  не
испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли?
     Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня  большую
тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она  простила,  но,  знаешь...  я  не  был
покоен! Все грызло меня что-то... Милый Андрей, как я благодарен тебе!
     Он радовался  так  от  души,  так  подпрыгивал  на  своем  диване,  так
шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.
     - Какой ты добрый, Илья! - сказал он. - Сердце твое стоило ее! Я ей все
перескажу...
     -  Нет,  нет,  не  говори!  -  перебил  Обломов.  -  Она  сочтет   меня
бесчувственным, что я с радостью услыхал о ее замужестве.
     - А радость разве не чувство, и притом еще без  эгоизма?  Ты  радуешься
только ее счастью...
     - Правда, правда! - перебил Обломов. - Бог знает, что я мелю... Кто  ж,
кто этот счастливец? - Я и не спрошу.
     - Кто? - повторил Штольц. - Какой ты недогадливый, Илья!
     Обломов вдруг остановил на своем друге неподвижный  взгляд:  черты  его
окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица.
     - Не... ты ли? - вдруг спросил он.
     - Опять испугался. Чего же? - засмеявшись, сказал Штольц.
     - Не шути, Андрей, скажи правду! - с волнением говорил Обломов.
     - Ей богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге.
     Мало-помалу испуг  пропадал  в  лице  Обломова,  уступая  место  мирной
задумчивости; он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была
уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на  Штольца,
во взгляде его уж было умиление и слезы.
     - Милый Андрей! - произнес  Обломов,  обнимая  его.  -  Милая  Ольга...
Сергевна!
     - прибавил потом, сдержав восторг. - Вас благословил сам бог! Боже мой!
как я счастлив! Скажи же ей...
     - Скажу, что другого Обломова не знаю! - перебил его  глубоко  тронутый
Штольц.
     - Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб  вывести  ее  на
путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее  и  на  новом  пути!
Что, если б другой... - с ужасом прибавил он, - а теперь, - весело  заключил
он,
     - я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно,  и
я счастлив. Боже! благодарю тебя!
     Он опять чуть не прыгал на  диване  от  волнения:  то  прослезится,  то
засмеется.
     - Захар, шампанского к обеду! - закричал он, забыв, что у него не  было
ни гроша.
     - Все скажу Ольге, все! - говорил Штольц. - Недаром она забыть не может
тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце, как колодезь, глубоко!
     Голова Захара выставилась из передней.
     - Пожалуйте сюда! - говорил он, мигая барину.
     - Что там? - с нетерпением спросил он. - Поди вон!
     - Денег пожалуйте! - шептал Захар.
     Обломов вдруг замолчал.
     - Ну, не нужно! - шепнул он в дверь. -  Скажи,  что  забыл,  не  успел!
Поди!..
     Нет, поди сюда! -  громко  сказал  он.  -  Знаешь  ли  новость,  Захар?
Поздравь:
     Андрей Иванович женился!
     - Ах, батюшка!  Привел  бог  дожить  до  этакой  радости!  Поздравляем,
батюшка, Андрей Иваныч; дай бог вам несчетные годы жить, деток наживать. Ах,
господи, вот радости!
     Захар кланялся, улыбался, сипел,  хрипел.  Штольц  вынул  ассигнацию  и
подал ему.
     - На вот тебе, да купи себе сюртук, - сказал он, - посмотри,  ты  точно
нищий.
     - На ком, батюшка? - спросил Захар, ловя руки Штольца.
     - На Ольге Сергевне - помнишь? - сказал Обломов.
     - На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили
меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал.
     Я тогда и людям ильинским рассказал, а не Никита!  Точно,  что  клевета
вышла.
     Ах ты, господи, ах, боже мой!.. - твердил он, уходя в переднюю.
     - Ольга зовет тебя в деревню к  себе  гостить:  любовь  твоя  простыла,
неопасно: ревновать не станешь. Поедем.
     Обломов вздохнул.
     - Нет, Андрей, - сказал он, -  не  любви  и  не  ревности  я  боюсь,  а
все-таки к вам не поеду.
     - Чего ж ты боишься?
     - Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я  все  буду
видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я  жить  иначе  не  стану,  не
могу.
     - Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя.  Будешь
считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней  теперь  выработался
голос! Помнишь Casta diva?
     Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.
     - Едем же! - настаивал Штольц. -  Это  ее  воля;  она  не  отстанет.  Я
устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже  подчас  достается
мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень  и  будешь
пошевеливаться...
     - Нет, Андрей, нет, не  поминай,  не  шевели,  ради  бога!  -  серьезно
перебил его Обломов. - Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания - или
величайшая поэзия, когда они - воспоминания о живом счастье,  или  -  жгучая
боль, когда они касаются засохших  ран...  Поговорим  о  другом.  Да,  я  не
поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг  мой!  Я  не
могу, не в силах; ищи благодарности в  своем  собственном  сердце,  в  своем
счастье - в Ольге... Сергевне, а я... я... не могу! Прости, что сам я до сих
пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в
Обломовку...
     - А знаешь, что делается в  Обломовке?  Ты  не  узнаешь  ее!  -  сказал
Штольц. - Я не писал к тебе, потому что ты  не  отвечаешь  на  письма.  Мост
построен, дом прошлым летом возведен  под  крышу.  Только  уж  об  убранстве
внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу - за это не берусь. Хозяйничает новый
управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы...
     Обломов молчал.
     - Ты не читал их? - спросил Штольц, глядя на него. - Где они?
     - Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.
     - Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.
     - После обеда сыщем. Давай обедать!
     Штольц поморщился, садясь за стол.  Он  вспомнил  ильин  день:  устриц,
ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и  масла
без пробок, заткнутые бумажками; на  тарелках  лежало  по  большому  черному
ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с
крупой и вареного цыпленка, потом следовал жесткий язык, после баранина.
     Явилось красное вино. Штольц  налил  полстакана,  попробовал,  поставил
стакан на стол  и  больше  уж  не  пробовал.  Илья  Ильич  выпил  две  рюмки
смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.
     - Вино никуда не годится! - сказал Штольц.
     - Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, - говорил  Обломов.
- Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! - Он налил
еще рюмку и выпил.
     Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.
     - Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! - говорил Обломов,
несколько опьянев. - Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне  жить  без
нее: такой хозяйки не найдешь.
     Штольц слушал его, немного нахмурив брови.
     - Ты думаешь, это кто все готовит? Анисья? Нет! - продолжал Обломов.  -
Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет;  а  это
все Агафья Матвеевна делает.
     Штольц не ел ни баранины, ни вареников,  положил  вилку  и  смотрел,  с
каким аппетитом ел это все Обломов.
     - Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку,  -  говорил  дальше
Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, - она все осмотрит, все увидит,  ни
одного нештопанного чулка нет - и все сама. А кофе как варит!  Вот  я  угощу
тебя после обеда.
     Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.
     - Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не
такое большое, как прежде. А бывало так у ней все и кипит в руках! С утра до
вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор... Знаешь, я тебе скажу, -
плохо владея языком, заключил Обломов, - дай мне тысячи две-три,  так  я  бы
тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей,
филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы наделала - да!
     Он выпил еще рюмку водки.
     - Да выпей, Андрей, право выпей: славная  водка!  Ольга  Сергевна  тебе
этакой не сделает! - говорил он нетвердо. - Она споет Casta  diva,  а  водки
сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает!  Так
пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это  то,
что не повар; тот  бог  знает  какими  руками  заправляет  пирог;  а  Агафья
Матвеевна
     - сама опрятность!
     Штольц слушал внимательно, навострив уши.
     - А руки-то у нее были белые, - продолжал значительно отуманенный вином
Обломов, - поцеловать не грех! Теперь стали жестки, потому что все сама!
     Сама крахмалит мне рубашки! - с чувством,  почти  со  слезами  произнес
Обломов. - Ей-богу, так, я сам видел.  За  другим  жена  так  не  смотрит  -
ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна!  Эх,  Андрей!  Переезжай-ко  сюда  с
Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще  чай  бы  стали
пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега  с
припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на  ковре  легли  бы!  Агафья
Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы.  Теперь
вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три- четыре тысячи,
я бы тебе таких индеек наставил тут...
     - Ты получаешь пять от меня! - сказал вдруг Штольц.  -  Куда  ж  ты  их
деваешь?
     - А долг? - вдруг вырвалось у Обломова.
     Штольц вскочил с места.
     - Долг? - повторил он. - Какой долг?
     И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка.
     Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.
     - Кому ты должен? - спросил он.
     Обломов немного отрезвился и опомнился.
     - Никому, я соврал, - сказал он.
     - Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что  у  тебя?  Что  с  тобой,
Илья? А!
     Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда  ж  ты
деваешь?
     - Я точно должен... немного, хозяйке за припасы... - говорил Обломов.
     - За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это  за
история: брат переехал, хозяйство пошло плохо... Тут что-то неловко.
     Сколько ты должен?
     - Десять тысяч, по заемному письму... - прошептал Обломов.
     Штольц вскочил и опять сел.
     - Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? - повторил он с ужасом.
     - Да, много  забирали;  я  жил  очень  широко...  Помнишь,  ананасы  да
персики...
     вот я задолжал... - бормотал Обломов. - Да что об этом?
     Штольц не отвечал ему. Он соображал: "Брат  переехал,  хозяйство  пошло
плохо
     - и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что  ж  хозяйка  за
женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром..."

     Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.
     - Илья! - спросил он. - Эта женщина... что она  тебе?..  -  Но  Обломов
положил голову на стол и задремал.
     "Она его грабит, тащит с него все... это вседневная история, а я до сих
пор не догадался!" - думал он.
     Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с
испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.
     - Мне нужно с вами поговорить, - вежливо сказал он.
     - Пожалуйте в гостиную, я сейчас приду, - отвечала она робко.
     И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним  в  гостиную  и  села  на
кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она  старалась  прятать  руки  под
косынку.
     - Илья Ильич дал вам заемное письмо? - спросил он.
     - Нет, - с тупым взглядом удивления отвечала она, -  они  мне  никакого
письма не давали.
     - Как никакого?
     - Я  никакого  письма  не  видала!  -  твердила  она  с  тем  же  тупым
удивлением...
     - Заемное письмо! - повторил Штольц.
     Она подумала немного.
     - Вы бы поговорили с братцем, - сказала она, - а я никакого  письма  не
видала.
     "Что она, дура или плутовка?" - подумал Штольц.
     - Но он должен вам? - спросил он.
     Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у  ней  осмыслилось,  даже
выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе  и
вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла  понять,
как узнали об этом; она ни слова не проронила не  только  Обломову  об  этой
тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.
     - Сколько он вам должен? - с беспокойством спрашивал Штольц.
     - Ничего не должны! Ни копеечки!
     "Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! - думал  он.
- Но я доберусь".
     - А десять тысяч? - сказал он.
     - Какие десять тысяч? - в тревожном удивлении спросила она.
     - Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму? - да или  нет?
- спросил он.
     - Они ничего  не  должны.  Были  должны  постом  мяснику  двенадцать  с
полтиной, так еще  на  третьей  неделе  отдали;  за  сливки  молочнице  тоже
заплатили - они ничего не должны.
     - Разве документа у вас на него нет?
     Она тупо поглядела на него.
     - Вы бы с братцем поговорили, - отвечала она, они живут через улицу,  в
доме Замыкалова, вот здесь, еще погреб в доме есть.
     - Нет, позвольте переговорить с вами, - решительно сказал  он.  -  Илья
Ильич считает себя должным вам, а не братцу...
     - Они мне не должны, - отвечала она, - а  что  я  закладывала  серебро,
земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и  себе  башмаки  купила,
Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича  ни  копеечки
не пошло.
     Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он  один,  кажется,
был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения,  почти
презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом
любопытства, даже участия.
     В закладе жемчуга, серебра он вполовину смутно  прочел  тайну  жертв  и
только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или  в  надежде
каких-нибудь будущих благ.
     Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью.  Открылось  явно,
что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая  проделка  ее
братца, но зато открывалось многое другое... Что значат эти заклады серебра,
жемчугу?
     - Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? - спросил он.
     - Вы потрудитесь с братцем поговорить,  -  отвечала  она  монотонно,  -
теперь они должны быть дома.
     - Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?
     - Ни копеечки, ей-богу  правда!  -  божилась  она,  глядя  на  образ  и
крестясь.
     - Вы это подтвердите при свидетелях?
     - При всех, хоть на исповеди! - А что земчуг и серебро я заложила,  так
это на свои расходы...
     - Очень хорошо! - перебил ее Штольц. - Завтра я побываю у вас  с  двумя
моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?
     - Вы бы лучше с братцем  переговорили,  -  повторяла  она,  -  а  то  я
одета-то не так... все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.
     - Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как
вы подпишете бумагу...
     - Писать-то я отвыкла совсем.
     - Да тут немного нужно написать, всего две строки.
     - Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет...

     - Нет, вы не отказывайтесь, - настаивал он.  -  Если  вы  не  подпишете
бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.
     - Нет, они не должны ничего, ни копеечки, - твердила она, - ей-богу!
     - В таком случае, вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.
     - Завтра бы вы лучше к братцу зашли... - говорила она, провожая его,  -
вон тут, на углу, через улицу.
     - Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу
будет очень неприятно...
     - Так я не скажу им ничего! - послушно сказала она.