Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный  обед,  не  заметил,
как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.
     На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге:  как  можно!  Он
живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
     Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семен  так  и
бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя,  няня  провожают
его дружелюбной улыбкой.
     "Жених, жених!" - написано у всех на лбу, а он еще не  просил  согласия
тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает даже,
сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в  деревне  нет  -
хорош жених!
     Он решил, что до получения положительных известий из деревни  он  будет
видеться с Ольгой только  в  воскресенье,  при  свидетелях.  Поэтому,  когда
пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
     Он не брился, не  одевался,  лениво  перелистывал  французские  газеты,
взятые на той неделе у Ильинских, не  смотрел  беспрестанно  на  часы  и  не
хмурился, что стрелка долго не подвигается вперед.
     Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать  дома,
и не спрашивали его, что готовить.
     Он их разбранил, объявив, что  он  совсем  не  всякую  среду  обедал  у
Ильинских, что это "клевета", что обедал  он  у  Ивана  Герасимовича  и  что
вперед, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.
     Анисья опрометью побежала на  рынок  за  потрохами  для  любимого  супа
Обломова.
     Приходили хозяйские дети к нему: он проверил  сложение  и  вычитание  у
Вани и нашел две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы, потом
слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как мелькали
и двигались локти хозяйки.
     Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить: у
них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.
     Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только  тупая
задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.
     После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал кивать головой,
одолеваемый дремотой, - дверь из хозяйской  половины  отворилась,  и  оттуда
появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.
     Она положила их на два стула, а Обломов вскочил н  предложил  ей  самой
третий, но она не села; это было не в ее  привычках:  она  вечно  на  ногах,
вечно в заботе и в движении.
     - Вот я разобрала сегодня ваши чулки, - сказала она, -  пятьдесят  пять
пар, да почти все худые...
     - Какие же вы добрые! - говорил  Обломов,  подходя  к  ней  и  взяв  ее
шутливо слегка за локти.
     Она усмехнулась.
     - Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.
     - Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту, -
продолжала она. - Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать не
стоит.
     - Не надо, бросьте все, пожалуйста! что  вы  занимаетесь  этой  дрянью.
Можно новые купить...
     - Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. - И она начала  живо
отсчитывать чулки.
     - Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? - предлагал он ей.
     - Нет, покорнейше благодарю, некогда  покладываться,  -  отвечала  она,
уклоняясь  опять  от  стула.  -  Сегодня  стирка  у  нас;  надо  все   белье
приготовить.
     - Вы чудо, а не хозяйка! - говорил он, останавливая глаза на ее горле и
на груди.
     Она усмехнулась.
     - Так как же, - спросила она, - надвязать чулки-то? Я  бумаги  и  ниток
закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: все гниль.
     - Если вы так добры, сделайте одолжение, - говорил  Обломов,  -  только
мне, право совестно, что вы хлопочете.
     - Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти  бабушке  дам;
завтра золовка придет гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем.
     У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает:  большие,
не по рукам.
     - Ужель и Маша привыкает? - спросил Обломов.
     - Ей-богу, правда.
     - Не знаю, как и благодарить вас, - говорил Обломов,  глядя  на  нее  с
таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. -  Очень,
очень благодарен вам и в  долгу  не  останусь,  особенно  у  Маши:  шелковых
платьев накуплю ей, как куколку одену.
     - Что вы? Что за благодарность? Куда ей шелковые платья? Ей и  ситцевых
не напасешься; так вот на ней все и горит, особенно башмаки: не успеваем  на
рынке покупать.
     Она встала и взяла чулки.
     - Куда же вы торопитесь? - говорил он. - Посидите, я не занят.
     - В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости  просим,
кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..
     - Ну, бог с вами, не смею задерживать, - сказал  Обломов,  глядя  ей  в
след в спину и на локти.
     - Еще я халат ваш достала из чулана, -  продолжала  она,  -  его  можно
починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.
     - Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.
     - Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете  когда-нибудь...  к
свадьбе! - досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.
     У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.
     - И она знает - все! - сказал он, опускаясь на приготовленный ей  стул.
- О Захар, Захар!
     Опять полились на Захара "жалкие" слова, опять Анисья заговорила носом,
что "она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в  разговорах  с  ней
даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное  ли  дело?  Это  выдумал,
должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю  провалиться,
и что хозяйка тоже готова снять  образ  со  стены,  что  она  про  Ильинскую
барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую невесту..."

     И много говорила Анисья,  так  что  Илья  Ильич  замахал  рукой.  Захар
попробовал было на другой день попроситься в  старый  дом,  в  Гороховую,  в
гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
     - Там еще не знают, так надо распустить клевету. Дома сиди! -  прибавил
Обломов грозно.
     Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо
от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не было.  Она
писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
     - Плачет, не спит этот ангел! - восклицал Обломов. - Господи! Зачем она
любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем  мы  встретились?  Это  все  Андрей:  он
привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это  за  жизнь,  все  волнения  да
тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?
     Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на  улицу  и  все
доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы  и  исполнено
содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом созерцании
природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной,  мирно-хлопотливой  жизни.
Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно  несущейся  рекой,  с  кипучими
волнами, как воображал ее Штольц.
     - Это болезнь, - говорил Обломов, - горячка,  скаканье  с  порогами,  с
прорывами плотин, с наводнениями.
     Он написал Ольге, что в Летнем саду  простудился  немного,  должен  был
напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все прошло и  он
надеется видеть ее в воскресенье.
     Она написала ему  ответ  и  похвалила,  что  он  поберегся,  советовала
остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она  лучше
проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
     Ответ принес Никита, тот самый, который, по словам Анисьи, был  главным
виновником болтовни. Он принес от барышни новые книги, с поручением от Ольги
прочитать и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.
     Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал  его
Никите и прямо из передней выпроводил его на  двор  и  провожал  глазами  до
калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там "клевету" и  чтоб
Захар не пошел провожать его на улицу.
     Он  обрадовался  предложению  Ольги  поберечься  и   не   приходить   в
воскресенье и написал ей, что, действительно, для совершенного выздоровления
нужно просидеть еще несколько дней дома.
     В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог  и
к обеду посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфетами для детей.
     Захара насилу перевезли через реку  назад;  мосты  уже  сняли,  и  Нева
собралась замерзнуть. Обломову нельзя было думать и в среду ехать к Ольге.
     Конечно, можно было бы броситься сейчас же на ту сторону, поселиться на
несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже  обедать  каждый  день  у
Ольги.
     Предлог  был  законный:  Нева  захватила  на  той  стороне,  не   успел
переправиться.
     У Обломова первым движением была эта мысль, и он быстро спустил ноги на
пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и  со  вздохом  медленно  опять
улегся на своем месте.
     "Нет, пусть замолкнут толки, пусть  посторонние  лица,  посещающие  дом
Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый день  там  тогда,  когда
они объявлены будут женихом и невестой".
     - Скучно ждать, да нечего делать, - прибавил он со вздохом,  принимаясь
за присланные от Ольги книги.
     Он прочел страниц пятнадцать. Маша пришла звать его, не хочет ли  пойти
на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел  и  воротился  к
чаю.
     Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил  по  улице,  а  дома
заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два.  Он  даже
смолол ей однажды фунта три кофе с таким  усердием,  что  у  него  лоб  стал
мокрый.
     Он хотел было дать ей книгу  прочесть.  Она,  медленно  шевеля  губами,
прочла про себя заглавие  и  возвратила  книгу,  сказав,  что  когда  придут
святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть  вслух,  тогда  и
бабушка послушает, а теперь некогда.
     Между тем на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки на цепи  и
отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской,  с  вопросом  о
здоровье и с книгой.
     Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на  ту  сторону,
спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль
в горле, что он не решается еще выходить со двора  и  что  "жестокая  судьба
лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу".
     Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и  опять  глазами
проводил последнего  до  калитки,  а  Анисье  погрозил  пальцем,  когда  она
показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.