В конце августа пошли дожди, и на  дачах  задымились  трубы,  где  были
печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и  наконец,
мало-помалу, дачи опустели.
     Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его  окон  повезли  и
понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом  переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не
знал, где и на ночь приклонить голову.
     Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща,  когда  закрылись
ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
     Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и  сердце
теснила ему грусть.
     Он велел Захару и Анисье  ехать  на  Выборгскую  сторону,  где  решился
оставаться до приискания новой квартиры,  а  сам  уехал  в  город,  отобедал
наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
     Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера
в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не
прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст.  И  вся
эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее,  как
будто не хватило в ней содержания.
     Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу,  считает  про
себя иглой клетки узора, а он углубится  в  хаос  мыслей  и  живет  впереди,
гораздо дальше настоящего момента.
     Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или
она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив  луч  нежной  покорности,
безмолвного счастья в его глазах.
     Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них,  под  предлогом,
что у него там еще не устроено, что на этой неделе он  съедет  и  оттого  не
располагается на новой квартире, как дома.
     Но на четвертый день ему уж казалось неловко  прийти,  и  он,  побродив
около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
     На пятый день они не обедали дома.
     На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она
будет там, а потом он может проводить ее до  дома  пешком,  а  экипаж  будет
ехать сзади.
     Все  это  было  неловко;  попадались  ему  и  ей  знакомые,  кланялись,
некоторые останавливались поговорить.
     - Ах ты, боже мой, какая мука! - говорил он весь в  поту  от  страха  и
неловкого положения.
     Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами  и  задумчиво
нюхает свой спирт, будто у нее от него болит  голова.  А  ездить  ему  какая
даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад - три часа!
     - Скажем тетке, - настаивал Обломов, - тогда я могу оставаться у вас  с
утра, и никто не будет говорить...
     - А ты в палате был? - спросила Ольга.
     Обломова так и подмывало сказать: "был и все сделал", да он знает,  что
Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на  лице.  Он
вздохнул в ответ.
     - Ах, если б ты знала, как это трудно! - говорил он.
     - А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? - спросила она  потом,
не поднимая глаз.
     - Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, - сказал  Обломов,
обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
     Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.
     - Завтра непременно  поговорю  с  хозяйским  братом,  -  успокаивал  ее
Обломов, - завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.
     - Пока это все не устроится, - сказала задумчиво Ольга, -  говорить  ma
tante нельзя и видеться надо реже...
     - Да, да... правда, - струсив, прибавил Обломов.
     - Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день,  а  потом  хоть  в  среду,
один, - решила она. - А потом мы можем видеться в театре: ты  будешь  знать,
когда мы едем, и тоже поезжай.
     - Да, это правда, - говорил  он,  обрадованный,  что  она  попечение  о
порядке свиданий взяла на себя.
     - Если ж выдастся хороший день, - заключила она, - я поеду в Летний сад
гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! -  повторила
она с чувством.
     Он молча поцеловал у ней руку и простился с  ней  до  воскресенья.  Она
уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и  вся  погрузилась  в
звуки.
     Сердце у ней о чем-то плакало,  плакали  и  звуки.  Хотела  петь  -  не
поется!
     На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил  на
даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
     Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко  подходил  к  столу  с
кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из
двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола,  и  тотчас,  без
шума,  пряталась,  если  Захар  ставил  поднос  благополучно  на  стол,  или
стремительно подскакивала к нему, если с  подноса  падала  одна  вещь,  чтоб
удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на
жену и замахнется локтем ей в грудь.
     - Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.
     - Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все  она.  "Вы,  говорит,
много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!"

     - Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее.
     - Вон она сама, -  говорил  Захар,  указывая  на  полуотворенную  дверь
боковой комнаты. - Это у них буфет, что ли; она тут и работает,  тут  у  них
чай, сахар, кофе лежит и посуда.
     Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи  да
голые локти.
     - Что это она там локтями-то так живо ворочает? - спросил Обломов.
     - Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.
     Обломов  следил,  как  ворочались  локти,  как   спина   нагибалась   и
выпрямлялась опять.
     Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая  юбка,  чистые  чулки  и
круглые, полные ноги.
     "Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще  с  ямочками!"  -
подумал Обломов.
     В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога:
     хозяйка велела предложить.
     - Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
     - Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком да
с морковью...
     - Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами  и  с
свежими грибами.
     - Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет?  Это  грязная
баба-то?
     - Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка,  так  она  и
опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с  Анисьей
вдвоем испекли.
     Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к  Обломову  голая  рука,
едва прикрытая виденною уже  им  шалью,  с  тарелкой,  на  которой  дымился,
испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
     - Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов,  принимая  пирог,  и,
заглянув в дверь, уперся взглядом в  высокую  грудь  и  голые  плечи.  Дверь
торопливо затворилась.
     - Водки не угодно ли? - спросил голос.
     - Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. -  У  вас
какая?
     - Своя, домашняя: сами  настаиваем  на  смородинном  листу,  -  говорил
голос.
     - Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
     Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов  выпил:
ему очень понравилась.
     - Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но  дверь
захлопнулась.
     - Что вы не дадите на себя взглянуть,  пожелать  вам  доброго  утра?  -
упрекнул Обломов.
     Хозяйка усмехнулась за дверью.
     - Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас  оденусь;  братец
скоро от обедни придут, - отвечала она.
     - Ах, a  propos  о  братце,  -  заметил  Обломов,  -  мне  надо  с  ним
поговорить.
     Попросите его зайти ко мне.
     - Хорошо, я скажу, как они придут.
     - А кто это у вас кашляет?  Чей  это  такой  сухой  кашель?  -  спросил
Обломов.
     - Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.
     И дверь захлопнулась.
     "Какая она... простая, -  подумал  Обломов,  -  а  есть  в  ней  что-то
такое... И держит себя чисто!"

     До сих-пор он с "братцем" хозяйки еще не успел познакомиться. Он  видел
только, и то редко, с постели,  как,  рано  утром,  мелькал  сквозь  решетку
забора человек,  с  большим  бумажным  пакетом  под  мышкой,  и  пропадал  в
переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон,
возвращаясь, тот же человек и пропадал за  крыльцом.  Его  в  доме  не  было
слышно.
     А между тем заметно было, что там жили  люди,  особенно  по  утрам:  на
кухне стучат ножи, слышно в окно,  как  полощет  баба  что-то  в  углу,  как
дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок  с  водой;  за  стеной
плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
     У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада.  Хозяйка
с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил  вверху,  в
так называемой светелке.
     Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами  на  двор,  гостиная  к
садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной  окна
были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
     По  стенам  жались  простые,  под  орех,  стулья;  под  зеркалом  стоял
ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью  и  бархатцами  и  висели
четыре клетки с чижами и канарейками.
     Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на  приветствие
Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все  пуговицы,  так  что  нельзя
было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым  узлом  и
концы спрятаны вниз.
     Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя  небрежно  на  ветер
пущенными такими же хохлами на  висках,  похожими  на  собачьи  уши  средней
величины. Серые глаза не вдруг глядели на  предмет,  а  сначала  взглядывали
украдкой, а во второй раз уж останавливались.
     Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то  старался  прятать
или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая  начальнику
бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем  другой
руки, ногтем вниз, осторожно показывал  какую-нибудь  строку  или  слово  и,
показав, тотчас прятал руку  назад,  может  быть  оттого,  что  пальцы  были
толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось  не
совсем приличным выставлять их часто напоказ.
     - Вы изволили, - начал он, бросив свой двойной взгляд  на  Обломова,  -
приказать мне прийти к себе.
     - Да, я хотел поговорить с вами  насчет  квартиры.  Прошу  садиться!  -
вежливо отвечал Обломов.
     Иван   Матвеич,   после   двукратного   приглашения,   решился   сесть,
перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава.
     - По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, -  сказал
Обломов, - поэтому желал бы эту передать.
     - Теперь трудно передать, - кашлянув в пальцы и проворно спрятав  их  в
рукав, отозвался Иван Матвеевич. - Если б в  конце  лета  пожаловали,  тогда
много ходили смотреть...
     - Я был, да вас не было, - перебил Обломов.
     - Сестра сказывала, - прибавил чиновник. - Да вы не беспокойтесь насчет
квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?
     - Какая птица?
     - Куры-с.
     Обломов хотя  слышал  постоянно  с  раннего  утра  под  окнами  тяжелое
кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ
Ольги, и он едва замечал окружающее.
     - Нет, это ничего, - сказал он, - я думал, вы  говорите  о  канарейках:
они с утра начинают трещать.
     - Мы их вынесем, - отвечал Иван Матвеевич.
     - И это ничего, - заметил Обломов, - но мне, по обстоятельствам, нельзя
оставаться.
     - Как угодно-с, - отвечал Иван Матвеевич. - А если не приищете  жильца,
как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.
     - А сколько там следует? - спросил Обломов.
     - Да вот я принесу расчет.
     Он принес контракт и счеты.
     - Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено
задатку, осталось семьсот рублей, - сказал он.
     - Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и  двух
недель не прожил? - перебил его Обломов.
     - Как же-с? - кротко и совестливо возразил  Иван  Матвеевич.  -  Сестра
убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с дома
получит;  да  разве  на  цыплятах  и  яйцах  выручит  кое-что  на   одежонку
ребятишкам.
     - Помилуйте, я не могу, - заговорил Обломов, - посудите,  я  не  прожил
двух недель. Что же это, за что?
     - Вот-с, в контракте  сказано,  -  говорил  Иван  Матвеевич,  показывая
средним пальцем две строки и спрятав палец в  рукав,  -  извольте  прочесть:
"Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с  квартиры,  то  обязан
передать ее другому лицу  на  тех  же  условиях  или,  в  противном  случае,
удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою  за  весь  год,  по  первое  июня
будущего года", - прочитал Обломов.
     - Как же это? - говорил он. - Это несправедливо.
     - По закону так-с, - заметил Иван Матвеевич. - Сами изволили подписать:
вот подпись-с!
     Опять появился палец под подписью и опять спрятался.
     - Сколько же? - спросил Обломов.
     - Семьсот рублей, -  начал  щелкать  тем  же  пальцем  Иван  Матвеевич,
подгибая его всякий-раз проворно в кулак,  -  да  за  конюшню  и  сарай  сто
пятьдесят рублей.
     И он щелкнул еще.
     - Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай?
- с живостью возразил Обломов.
     - В  контракте  есть-с,  -  заметил,  показывая  пальцем  строку,  Иван
Матвеевич.
     - Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут.
     - Врет Михей Андреич! - с досадой сказал Обломов. - Дайте мне контракт!

     - Вот-с, копию-извольте получить,  а  контракт  принадлежит  сестре,  -
мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт  в  руку.  -  Сверх  того,  за
огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими  овощами,  считая
на одно лицо, - читал Иван Матвеевич, - примерно двести пятьдесят рублей...
     И он хотел щелкнуть на счетах.
     - Какой огород? Какая капуста? Я и знать  не  знаю,  что  вы!  -  почти
грозно возражал Обломов.
     - Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете.
     - Что же это такое, что вы без меня моим столом  распоряжаетесь?  Я  не
хочу ни капусты, ни репы... - говорил Обломов вставая.
     Иван Матвеевич встал со стула.
     - Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! - возразил он.
     И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага  тряслась  в  его
руке.
     - Сколько всего считаете вы? - нетерпеливо спросил Обломов.
     - Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за  новые
пробои к  дверям  -  сто  пятьдесят  четыре  рубля  двадцать  восемь  копеек
ассигнациями.
     - Как, и это на мой счет? - с изумлением спросил Обломов. - Это  всегда
на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?..
     - Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, - сказал Иван Матвеевич,
издали показывая  пальцем  в  бумаге,  где  это  сказано.  -  Тысячу  триста
пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! - кротко
заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.
     - Да где я возьму? У меня  нет  денег!  -  возразил  Обломов,  ходя  по
комнате. - Нужно мне очень вашей репы да капусты!
     - Как угодно-с! - тихо прибавил Иван Матвеевич. - Да  не  беспокойтесь:
вам здесь будет удобно, - прибавил он. - А деньги... сестра подождет.
     - Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите?
     - Слушаю-с. Как угодно, - послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив  на
шаг.
     - Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! -  сказал  Обломов,
кивнув чиновнику головой.
     - Трудно-с; а  впрочем,  как  угодно!  -  заключил  Иван  Матвеевич  и,
троекратно поклонясь, вышел вон.
     Обломов вынул бумажник и счел деньги:  всего  триста  пять  рублей.  Он
обомлел.
     "Куда ж я дел деньги? - с изумлением, почти  с  ужасом  спросил  самого
себя Обломов. - В начале лета из деревни прислали тысячу  двести  рублей,  а
теперь всего триста!"

     Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только  двести
пятьдесят рублей.
     - Куда ж это вышли деньги? - говорил он.
     - Захар, Захар!
     - Чего изволите?
     - Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас!  -  спросил
он.
     Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил  на
стол.
     - Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, - сказал он.
     - Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись?
     - Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за
коляски платите?
     - Да, вот на экипаж много вышло, - вспомнил Обломов, глядя на Захара. -
Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
     - Где помнить? - отозвался Захар. - Один раз  вы  велели  мне  тридцать
рублей отдать, так я и помню.
     - Что  бы  тебе  записывать?  -  упрекнул  его  Обломов.  -  Худо  быть
безграмотным!
     - Прожил век и без грамоты, слава богу,  не  хуже  других!  -  возразил
Захар, глядя в сторону.
     "Правду говорит Штольц, что надо завести школу в  деревне!"  -  подумал
Обломов.
     - Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, - продолжал  Захар,
- да серебро из буфета и стащил.
     "Прошу покорнейше! - трусливо подумал Обломов.  -  В  самом  деле,  эти
грамотеи
     - все такой безнравственный  народ:  по  трактирам,  с  гармоникой,  да
чаи...
     Нет, рано школы заводить!.."

     - Ну, куда еще вышли деньги? - спросил он.
     - Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче...
     - В самом деле, - обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги.  -  Так
вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву...  Еще
куда?
     Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо,  стороной,
смотрел на него.
     - Не помнит ли Анисья? - спросил Обломов.
     - Где дуре помнить? Что баба знает? - с презрением сказал Захар.
     - Не припомню! - с тоской заключил Обломов. - Уж не воры ли были?
     - Кабы воры, так все бы взяли, - сказал Захар уходя.
     Обломов сел в кресло  и  задумался.  "Где  же  я  возьму  денег?  -  до
холодного пота думал он. - Когда пришлют из деревни и сколько?"

     Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге.  Сегодня  положенный
день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал
в Морскую.