Форма входа

Календарь новостей

«  Июль 2025  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123456
78910111213
14151617181920
21222324252627
28293031

Друзья сайта

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 181




Воскресенье, 20.07.2025, 17:45
Приветствую Вас Гость | RSS
Glory of books
Главная | Регистрация | Вход
Обломов - Глава II - Часть III


   
     Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго,
долго освобождался от грубого  впечатления.  Наконец  он  вспомнил  нынешнее
утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из  головы:  на  лице  опять
появилась улыбка.
     Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел
на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.
     - Два "никогда", - сказал  он,  тихо,  радостно  волнуясь,  -  и  какая
разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело...
     Потом он  задумывался,  задумывался  все  глубже.  Он  чувствовал,  что
светлый,  безоблачный  праздник  любви  отошел,  что  любовь  в  самом  деле
становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью,  входила  в  состав  ее
обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.
     Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там  она
будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит ее,
и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее
будут так просты, обыкновенны.
     Поэма минует, и начнется  строгая  история:  палата,  потом  поездка  в
Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение  дороги,  нескончаемый
разбор дел с мужиками,  порядок  работ,  жнитво,  умолот,  щелканье  счетов,
заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
     Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги,  прозвучит  Casta  diva,
раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать,  в  город  ехать,
там опять приказчик, опять щелканье счетов.
     Гости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает
на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну... Что  ж  это?  Ужели  то
сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как  будто  в  этом
вся жизнь. И Андрею она нравится!
     Но  женитьба,  свадьба  -  все-таки  это  поэзия  жизни,  это  готовый,
распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она
     - с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе  шепот
удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся  грудью,  с  своей  горделиво  и
грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на
всех. То улыбка блеснет у ней,  то  слезы  явятся,  то  складка  над  бровью
заиграет какою-то мыслью.
     Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном  наряде,  бросается  ему  на
грудь, как сегодня...
     "Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он. -
Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, потом  барону,  напишу  к
Штольцу - вот изумится-то! Потом  скажу  Захару:  он  поклонится  в  ноги  и
завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет  руку
ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от  радости,  закричу
на весь мир,  так  закричу,  что  мир  скажет:  "Обломов  счастлив.  Обломов
женится!" Теперь побегу  к  Ольге:  там  ждет  меня  продолжительный  шепот,
таинственный уговор слить две жизни в одну!.."

     Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его  мечты;  но  только  он
вскочил, чтоб бежать объявить  тетке,  у  ней  так  сжались  брови,  что  он
струсил.
     - Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и  грозя  ему,
чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой  комнаты.  -  Еще  не
пора!
     - Когда же пора, если между нами все решено? - нетерпеливо спросил  он.
- Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он. - Не сидеть  же  сложа
руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...
     - Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.
     - Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке...
     - Это последний шаг.
     - Какой же первый?
     - Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?
     - Да... я завтра...
     - Отчего ж не сегодня?
     - Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!
     - Ну хорошо, завтра. А потом?
     - Потом - сказать тетке, написать к Штольцу.
     - Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что  надо
делать в деревне: я не знаю, какие там у вас  дела,  постройка,  что  ли?  -
спросила она, глядя ему в лицо.
     - Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так  ведь  до
тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо  начать  строить  дом,  потом
дорогу, школы заводить... Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга,
вместе поедем, и тогда...
     - А куда мы приедем? Есть там дом?
     - Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.
     - Куда ж мы приедем? - спросила она.
     - Надо здесь квартиру приискать.
     - Для этого тоже надо ехать в город,  -  заметила  она,  -  это  второй
шаг...
     - Потом... - начал он.
     - Да ты прежде шагни два раза, а там...
     "Что ж это такое? -  печально  думал  Обломов.  -  Ни  продолжительного
шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все  как-то  иначе,
по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте,
не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у  ней  вовсе  нет
мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и  поезжай  в  палату,  на
квартиру - точно Андрей! Что это все они как  будто  сговорились  торопиться
жить!"

     На другой день он,  с  листом  гербовой  бумаги,  отправился  в  город,
сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и  глядя  по  сторонам.  Он  не  знал
хорошенько, где палата, и  заехал  к  Ивану  Герасимычу  спросить,  в  каком
департаменте нужно засвидетельствовать.
     Тот обрадовался Обломову и  без  завтрака  не  хотел  отпустить.  Потом
послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается,  потому
что сам давно отстал от дел.
     Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно,  а
завтра  оказалась  суббота  -  присутствия   нет,   пришлось   отложить   до
понедельника.
     Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго
он ездил между длинными заборами по переулкам.  Наконец  отыскал  будочника;
тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот  по  этой  улице  -  и  он
показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими  колеями  из
грязи.
     Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и  на  выглядывавшую
из-за заборов рябину. Наконец будочник указал  на  старый  домик  на  дворе,
прибавив:
     "Вот этот самый".
     "Дом вдовы коллежского секретаря  Пшеницына",  -  прочитал  Обломов  на
воротах и велел въехать на двор.
     Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол  и
распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные  даже
в лет, в разные стороны; да большая черная собака  начала  рваться  на  цепи
направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
     Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В  окнах,
уставленных резедой, бархатцами и  ноготками,  засуетились  головы.  Обломов
кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.
     Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в  сарафане,  с
заткнутым за пояс подолом:
     - Вам кого? - спросила она.
     - Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.
     Старуха потупила с недоумением голову.
     - Не Ивана ли Матвеича вам надо? - спросила она. - Его нет дома; он еще
из должности не приходил.
     - Мне нужно хозяйку, - сказал Обломов.
     Между тем в доме суматоха продолжалась. То из  одного,  то  из  другого
окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и  затворялась;
оттуда выглядывали разные лица.
     Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка,  смотрят  на
него с любопытством.
     Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза  от
солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.
     Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов  пошевелится  или
лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай.
     Через забор, направо, Обломов  видел  бесконечный  огород  с  капустой,
налево, через забор, видно было  несколько  деревьев  и  зеленая  деревянная
беседка.
     - Вам Агафью Матвеевну надо? - спросила старуха. - Зачем?
     - Скажи хозяйке дома, - говорил Обломов, - что я хочу с ней видеться: я
нанял здесь квартиру...
     - Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите, я
скажу.
     Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько  голов  и  бросилось
бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и  локтями,
без чепца, белую,  довольно  полную,  которая  усмехнулась,  что  ее  увидел
посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.
     - Пожалуйте в комнату, - сказала старуха воротясь, ввела Обломова  чрез
маленькую переднюю в довольно просторную комнату и  попросила  подождать.  -
Хозяйка сейчас выйдет, - прибавила она.
     "А собака-то все еще лает", - подумал Обломов, оглядывая комнату.
     Вдруг  глаза  его  остановились  на  знакомых  предметах:  вся  комната
завалена была его  добром.  Столы  в  пыли;  стулья,  грудой  наваленные  на
кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.
     - Что ж это? И не расставлено,  не  прибрано?  -  сказал  он.  -  Какая
гадость!
     Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла  та  самая  женщина,
которую он видел с голой шеей и локтями.
     Ей было лет тридцать. Она была очень бела  и  полна  в  лице,  так  что
румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не
было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы,  с
редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все  выражение
лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу  крупными  узлами  синих
жил.
     Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому
искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.
     От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была  без  платка,  мог  бы
послужить живописцу или  скульптору  моделью  крепкой,  здоровой  груди,  не
нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной  шали  и  парадному
чепцу, казалось старо и поношено.
     Она не ожидала гостей, и  когда  Обломов  пожелал  ее  видеть,  она  на
домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а  голову  прикрыла
чепцом.
     Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.
     Он привстал и поклонился.
     - Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.
     - Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем  поговорить?
- нерешительно спросила она.  -  Они  в  должности,  раньше  пяти  часов  не
приходят.
     - Нет, я с вами хотел видеться, - начал  Обломов,  когда  она  села  на
диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы  своей  шали,  которая,
как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.
     - Я  нанял  квартиру;  теперь,  по  обстоятельствам,  мне  надо  искать
квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами...
     Она тупо выслушала и тупо задумалась.
     - Теперь братца нет, - сказала она потом.
     - Да ведь этот дом ваш? - спросил Обломов.
     - Мой, - коротко отвечала она.
     - Так я и думал, что вы сами можете решить...
     - Да вот братца-то нет; они  у  нас  всем  заведовают,  -  сказала  она
монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза  на
шаль.
     "У ней простое, но приятное лицо, -  снисходительно  решил  Обломов,  -
должно быть, добрая женщина!" В  это  время  голова  девочки  высунулась  из
двери.
     Агафья  Матвеевна  с  угрозой,  украдкой  кивнула  ей  головой,  и  она
скрылась.
     - А где ваш братец служит?
     - В канцелярии.
     - В какой?
     - Где мужиков записывают... я не знаю, как она называется.
     Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту  опять  лицо  ее  приняло
свое обыкновенное выражение.
     - Вы не одни живете здесь с братцем? - спросил Обломов.
     - Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому  году
да девочка по шестому, - довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней
стало поживее, - еще бабушка наша,  больная,  еле  ходит,  и  то  в  церковь
только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала:
     ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот  и
только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
     - А Михей Андреич часто бывает у вас? - спросил Обломов.
     - Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, все вместе...
     И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.
     - Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла собака,
так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.
     Она усмехнулась в ответ.
     - Вы часто выходите со двора? - спросил Обломов.
     - Летом случается. Вот  намедни,  в  Ильинскую  пятницу,  на  Пороховые
Заводы ходили.
     -  Что  ж,  там  много  бывает?  -   спросил   Обломов,   глядя,   чрез
распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана,  никогда  не
волнующуюся грудь.
     -  Нет,  нынешний  год  немного  было;  с  утра  дождь  шел,  а   после
разгулялось. А то много бывает.
     - Еще где же бываете вы?
     - Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху  там
варят, а мы все дома.
     - Ужели все дома?
     - Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да  вот  тут  в  рощу
иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так  обед  бывает,
все чиновники из канцелярии обедают.
     - А в гости ездите?
     - Братец бывают, а я  с  детьми  только  у  мужниной  родни  в  светлое
воскресенье да в рождество обедаем.
     Говорить уж было больше не о чем.
     - У вас цветы: вы любите их? - спросил он.
     Она усмехнулась.
     - Нет, - сказала она, - нам некогда  цветами  заниматься.  Это  дети  с
Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут,
еще при муже были.
     В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина;  в  руках  у  ней  бился
крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.
     - Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? -  опросила
она.
     - Что ты, что ты! Поди! - сказала хозяйка стыдливо. - Ты видишь, гости!

     - Я только спросить, - говорила Акулина, взяв петуха за  ноги,  головой
вниз,
     - семьдесят копеек даст.
     - Подь,  поди  в  кухню!  -  говорила  Агафья  Матвеевна.  -  Серого  с
крапинками, а не этого, -  торопливо  прибавила  она,  и  сама  застыдилась,
спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.
     - Хозяйство! - сказал Обломов.
     - Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой  улице,
с дач и из графского дома все у нас берут, - отвечала она, поглядев  гораздо
смелее на Обломова.
     И лицо ее  принимало  дельное  и  заботливое  выражение;  даже  тупость
пропадала, когда она заговаривала о  знакомом  ей  предмете.  На  всякий  же
вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной,  известной  ей  цели,  она
отвечала усмешкой и молчанием.
     - Надо бы было это разобрать,  -  заметил  Обломов,  указывая  на  кучу
своего добра...
     - Мы было хотели, да братец не велят, - живо перебила она и  уж  совсем
смело взглянула на Обломова. "Бог знает, что  у  него  там  в  столах  да  в
шкафах... - сказали они, - после пропадет  -  к  нам  привяжутся..."  -  Она
остановилась и усмехнулась.
     - Какой осторожный ваш братец! - прибавил Обломов.
     Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение.
     Усмешка  у  ней  была  больше  принятая  форма,  которою   прикрывалось
незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.
     - Мне долго ждать его прихода, -  сказал  Обломов,  -  может  быть,  вы
передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не  имею  и
потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей  стороны,  тоже  поищу
охотника.
     Она тупо слушала, ровно мигая глазами.
     - Насчет контракта потрудитесь сказать...
     - Да нет их дома-то теперь, - твердила она, -  вы  лучше  завтра  опять
пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят...
     - Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, - отговаривался  Обломов.  -
Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а
жильца я найду, то...
     - Нету братца-то, - монотонно говорила она, - нейдут они что-то... -  И
поглядела на улицу. - Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда идут, да
вот нету!
     - Ну, я отправляюсь... - сказал Обломов.
     - А как братец-то  придут,  что  сказать  им:  когда  вы  переедете?  -
спросила она, встав с дивана.
     - Вы им  передайте,  что  я  просил,  -  говорил  Обломов,  -  что,  по
обстоятельствам...
     - Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними... - повторила она.

     - Завтра мне нельзя.
     - Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас  водка  и  закуска
бывает. И Михей Андреич приходит.
     - Ужели и Михей Андреич приходит? - спросил Обломов.
     - Ей-богу, правда, - прибавила она.
     - И послезавтра мне нельзя, - отговаривался с нетерпением Обломов.
     - Так уж на той неделе... -  заметила  она.  -  А  когда  переезжать-то
станете?
     Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, - спросила она.
     - Я не перееду, - сказал он.
     - Как же? А вещи-то куда же мы денем?
     -  Вы  потрудитесь   сказать   братцу,   -   начал   говорить   Обломов
расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, - что, по обстоятельствам...
     - Да вот долго нейдут что-то, не видать, - сказала она монотонно, глядя
на забор, отделявший улицу от двора. - Я  знаю  и  шаги  их;  по  деревянной
мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят...
     - Так вы передадите ему, что я вас просил? - кланяясь и уходя,  говорил
Обломов.
     -  Вот  через  полчаса  они  сами  будут...  -  с   несвойственным   ей
беспокойством  говорила  хозяйка,  стараясь  как  будто   голосом   удержать
Обломова.
     - Я больше не могу ждать, - решил он, отворяя дверь.
     Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала  опять  рваться  с
цепи.
     Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять,  в
тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.
     - Так я скажу братцу, что вы были, - в беспокойстве прибавила  хозяйка,
когда Обломов уселся в коляску.
     - Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу  оставить  квартиры
за собой и что передам ее другому или чтоб он... поискал...
     - Об эту пору они  всегда  приходят....  -  говорила  она,  слушая  его
рассеянно.
     - Я скажу им, что вы хотели побывать.
     - Да, на днях я заеду, - сказал Обломов.
     При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по
засохшим кочкам немощеного переулка.
     В конце его показался  какой-то  одетый  в  поношенное  пальто  человек
средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с  толстой  палкой  и  в
резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.
     Он шел скоро, смотрел  по  сторонам  и  ступал  так,  как  будто  хотел
продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и  видел,  что  он
завернул в ворота к Пшеницыной.
     "Вон, должно быть, и братец пришли! - заключил он. - Да чорт с ним! Еще
протолкуешь с час, а мне и есть хочется и жарко! Да и Ольга ждет меня...  До
другого раза!"

     - Ступай скорей! - сказал он кучеру.
     "А квартиру другую посмотреть? - вдруг вспомнил он, глядя по  сторонам,
на заборы. - Надо опять назад, в Морскую  или  в  Конюшенную...  До  другого
раза!"
     - решил он.
     - Пошел скорей!


Copyright MyCorp © 2025