Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню -
нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко
опирается ногой, так колеблется ее стан.
     Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает.
Он с полугоры начал звать ее.
     Она подождет его, и только он подойдет  сажени  на  две,  она  двинется
вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и
смеется.
     Он наконец остановился, уверенный, что она не  уйдет  от  него.  И  она
сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.
     Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и  начала
махать зонтиком в лицо.
     Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг  увлекалась  нежным
порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.
     - Угадай, что я делала вчера?- спросила она, когда они сели в тени.
     - Читала?
     Она потрясла головой.
     - Писала?
     - Нет.
     - Пела?
     - Нет. Гадала! - сказала она. -  Графинина  экономка  была  вчера;  она
умеет гадать на картах, и я попросила.
     - Ну, что ж?
     - Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде...
Я вся покраснела, когда она при Кате  вдруг  сказала,  что  обо  мне  думает
бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и
убежала. Ты думаешь обо мне? - вдруг спросила она.
     - Ах, - сказал он. - Если б можно было поменьше думать!
     - А я-то! - задумчиво говорила она. - Я уж и забыла, как  живут  иначе.
Когда ты на той неделе надулся и не был два дня - помнишь, рассердился! -  я
вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как
она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль  ее.  Не  отвечаю  ma  tante,  не
слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел,
вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.
     - Это любовь! - патетически произнес он.
     - Что? Лиловое платье?
     - Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без  тебя  нет  дня  и  жизни,
ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя -  я  добр,  деятелен;
нет - скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать...  Люби,  не  стыдись
своей любви...
     Вдруг он замолчал. "Что это я говорю? ведь  я  не  за  тем  пришел!"  -
подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.
     - А если я вдруг умру? - спросила она.
     - Какая мысль! - небрежно сказал он.
     - Да, - говорила она, - я простужусь,  сделается  горячка;  ты  придешь
сюда - меня нет, пойдешь к нам - скажут: больна; завтра то же; ставни у меня
закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на  цыпочках  и
шепчет: больна, умирает...
     - Ах!.. - вдруг сказал Обломов.
     Она засмеялась.
     - Что с тобой будет тогда? - спросила она, глядя ему в лицо.
     - Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!
     -  Нет,  нет,  перестань!  -  говорила  она  боязливо.  -  До  чего  мы
договорились!
     Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников...
     Он засмеялся, и она тоже.
     - Боже мой, какие мы дети! - сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.
     Он опять откашлянулся.
     - Послушай... я хотел сказать.
     - Что? - спросила она, живо обернувшись к нему.
     Он боязливо молчал.
     - Ну, говори же, - спрашивала она, слегка дергая его за рукав.
     - Ничего, так... - проговорил он оробев.
     - Нет, у тебя что-то есть на уме?
     Он молчал.
     - Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, - сказала она. -  Нет,
скажи! - вдруг прибавила опять.
     - Да ничего нет, вздор.
     - Нет, нет, что-то есть, говори! - приставала она, крепко держа за  оба
борта сюртука, и держала так близко, что ему  надо  было  ворочать  лицо  то
вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
     Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное "никогда".
     - Скажи же!.. - приставала она.
     - Не могу, не нужно... - отговаривался он.
     - Как же ты  проповедовал,  что  "доверенность  есть  основа  взаимного
счастья", что "не должно быть ни одного изгиба в сердце,  где  бы  не  читал
глаз друга".
     Чьи это слова?
     - Я хотел только сказать, - начал он медленно, - что я так люблю  тебя,
так люблю, что если б...
     Он медлил.
     - Ну? - нетерпеливо спросила она.
     - Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее  сделать
тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место.
     Она вдруг выпустила из рук его сюртук.
     - Зачем? - с удивлением спросила она.  -  Я  не  понимаю  этого.  Я  не
уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб  ты  был  счастлив  с  другой.  Это
что-то мудрено, я не понимаю.
     Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.
     - Значит, ты не любишь меня? - спросила она потом.
     - Напротив, я люблю  тебя  до  самоотвержения,  если  готов  жертвовать
собой.
     - Да зачем? Кто тебя просит?
     - Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.
     - Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя?  Разве  ты  полюбишь
другую?
     - Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то  и
сказать-то хотел совсем.
     - Что ж ты хотел сказать?
     - Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.
     - В чем? Как? - спрашивала она.  -  Не  любишь?  Пошутил,  может  быть?
Говори скорей!
     - Нет, нет, все не то! - говорил он с тоской. - Вот видишь ли что...  -
нерешительно начал он, - мы видимся с тобой... тихонько.
     - Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю  ma  tante,  что
видела тебя.
     - Ужель всякий раз? - с беспокойством спросил он.
     - Что ж тут дурного?
     - Я виноват: мне  давно  бы  следовало  сказать  тебе,  что  это...  не
делается.
     - Ты говорил, - сказала она.
     - Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал.  Так,  значит,  я  сделал
свое дело.
     Он ободрился и рад был, что  Ольга  так  легко  снимала  с  него  бремя
ответственности.
     - Еще что? - спросила она.
     - Еще... - да только, - ответил он.
     - Неправда, - положительно заметила Ольга, - есть  что-то;  ты  не  все
сказал.
     - Да я думал... - начал он, желая дать небрежный тон словам, - что...
     Он остановился; она ждала.
     - Что нам надо видеться реже... - Он робко взглянул на нее.
     Она молчала.
     - Почему? - спросила она потом, подумав.
     - Меня грызет змея: это - совесть... Мы так долго остаемся  наедине:  я
волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... - с трудом
договорил он.
     - Чего?
     - Ты молода и не знаешь  всех  опасностей,  Ольга.  Иногда  человек  не
властен в себе; в него вселяется какая-то  адская  сила,  на  сердце  падает
мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к  чистоте,  к
невинности
     - все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит  страсть;  он
перестает владеть собой - и тогда под ногами открывается бездна.
     Он даже вздрогнул.
     - Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя  на  него  во  все
глаза.
     Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.
     Она глядела на него долго, как будто читала в складках на  лбу,  как  в
писаных строках, и  сама  вспоминала  каждое  его  слово,  взгляд,  мысленно
пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в  саду  и  вдруг
покраснела.
     - Ты все глупости говоришь!  -  скороговоркой  заметила  она,  глядя  в
сторону.
     - Никаких я молний не видела у тебя в глазах...  ты  смотришь  на  меня
большею частью, как... моя няня Кузьминична! - прибавила она и засмеялась.
     - Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.
     - Что еще? - спросила она. - Какая там бездна?
     Он вздохнул.
     - А то, что не надо нам видеться... наедине...
     - Почему?
     - Нехорошо...
     Она задумалась.
     - Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?
     - Что скажут, когда узнают, когда разнесется...
     - Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна  могла  бы  спросить  меня,
зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ  и  сказала
бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж  другой?
- спросила она.
     - Тетка, - сказал Обломов.
     - Тетка?
     Ольга печально и отрицательно покачала головой:
     - Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла  искать
и спрашивать меня, а я не пришла бы  больше  сказать  ей,  где  была  и  что
делала.
     - Кто ж еще?
     - Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась,
и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.
     Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.
     - Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но когда
этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...
     - Ну? - спросила она холодно.
     - Ну, вот я и  мучусь  с  тех  пор  день  и  ночь,  ломаю  голову,  как
предупредить огласку; заботился, чтоб не  напугать  тебя...  Я  давно  хотел
поговорить с тобой...
     - Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.
     - Как знала? - спросил он с удивлением.
     - Так. Сонечка говорила со  мной,  выпытывала  из  меня,  язвила,  даже
учила, как мне вести себя с тобой.
     - И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.
     - Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!
     - Что ж ты отвечала ей? - спросил он.
     - Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.
     - Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как мы
неосторожны! Что выйдет из этого?
     Он вопросительно глядел на нее.
     - Не знаю, - кратко сказала она.
     Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой,  почерпнуть  в  ее
глазах и ясной речи силу воли  и  вдруг,  не  найдя  живого  и  решительного
ответа, упал духом.
     Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг.
     Внутри его уже разыгрывалась  легкая  лихорадка.  Он  почти  забыл  про
Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с  мужем,  гости;  слышались  их  толки,
смех.
     Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на
него и еще холоднее говорит свое "не знаю". А он не потрудился или  не  умел
вникнуть в сокровенный смысл этого "не знаю".
     И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело  бы
и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.
     Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала
с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.
     - Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.
     - Нет, поздно. Ты правду сказал, - с задумчивым унынием говорила она, -
мы зашли далеко, а  выхода  нет:  надо  скорей  расстаться  и  замести  след
прошлого.
     Прощай! - сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла  было
по дорожке.
     - Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга!
     Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками.
     - Ольга Сергеевна! - крикнул он.
     Не слышит, идет.
     - Ради бога, воротись! - не голосом, а слезами  кричал  он.  -  Ведь  и
преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!

     Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.
     - Ушла! - сказал он почти в ужасе и поднял голову.
     Ольга перед ним.
     Он радостно схватил ее руку.
     - Ты не ушла, не уйдешь?.. - говорил он. - Не уходи: помни, что если ты
уйдешь - я мертвый человек!
     - А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.
     - Ах, нет...
     - Как нет? Если Сонечка с мужем  застанет  нас  еще  раз  вместе,  -  я
погибла.
     Он вздрогнул.
     - Послушай, - торопливо и запинаясь, начал он, - я не все сказал... - и
остановился.
     То, что дома казалось ему  так  просто,  естественно,  необходимо,  так
улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной.  У  него
захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый.
     - Кто-то идет! - сказала Ольга.
     В боковой дорожке послышались шаги.
     - Уж не Сонечка ли? - спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.

     Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.
     - Ольга, - торопливо начал он и взял ее за руку, -  пойдем  отсюда  вон
туда, где никого нет. Сядем здесь.
     Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.
     - Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, - проговорил он.
     - И опять уйду и не ворочусь более,  если  ты  будешь  играть  мной,  -
заговорила она. - Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты
захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей  рабой,
капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня,  а  после
спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич,  -  вдруг  гордо  прибавила
она, встав со скамьи, - что я много выросла с тех пор,  как  узнала  вас,  и
знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы больше не
увидите...
     - Ах, ей-богу, я не играю! - сказал он убедительно.
     - Тем хуже для вас, - сухо  заметила  она.  -  На  все  ваши  опасения,
предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и
не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она,  готовясь
уйти, - и с вами советоваться не стану.
     - И я знаю, - сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на  скамью,  и
на минуту замолчал, собираясь с духом.
     - Представь, - начал он, - сердце у меня  переполнено  одним  желанием,
голова
     - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова
нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.
     - Я не знаю, что у вас на уме...
     - О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает  меня,  каждое
слово, как мороз, леденит...
     Она засмеялась.
     - Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.
     - Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, -  сказал  он,  став
перед ней на колени, - будь моей женой!
     Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.
     - Ольга, дай мне руку! - продолжал он.
     Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она  не  отнимала.  Рука
была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо -  она
отворачивалась все больше.
     - Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.
     - Знак согласия! - договорила она тихо, все еще не глядя на него.
     - Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая  мечту
свою о стыдливом согласии, о слезах.
     - То же, что ты, - отвечала  она,  продолжая  глядеть  куда-то  в  лес;
только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
     "Есть ли у ней слезы  на  глазах?"  -  думал  Обломов,  но  она  упорно
смотрела вниз.
     - Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он,  стараясь  притянуть  ее  за
руку к себе.
     - Не равнодушна, но покойна.
     - Отчего ж?
     - Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.
     - Давно! - с изумлением повторил он.
     - Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени...  я  мысленно  назвала
тебя...
     Она не договорила.
     - С той минуты!
     Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.
     - Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее!  -  лукаво  сказала
она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
     Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.
     - Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... - говорил он.
     - Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
     - С той минуты... ужели?.. - задумчиво повторил он.
     - Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы
по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.
     - Так это... - начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.
     У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на  него  с  спокойной
гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы  в  эту  минуту  не  гордости  и
твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья,  хоть  на  одну  минуту,  а
потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
     И вдруг ни порывистых  слез  от  неожиданного  счастья,  ни  стыдливого
согласия!
     Как это понять!
     В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она  или
только выходит замуж?
     - Но есть другой путь к счастью, - сказал он.
     - Какой? - спросила она.
     - Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает...  Женщина  вся  в
огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...
     - Я не знаю, какой это путь.
     - Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием,  молвой,  уважением  и
находит награду в любви... она заменяет ей все.
     - Разве нам нужен этот путь?
     - Нет.
     - Ты хотел бы этим путем искать  счастья  на  счет  моего  спокойствия,
потери уважения?
     - О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, - горячо сказал он.
     - Зачем же ты заговорил о нем?
     - Право, и сам не знаю...
     - А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы  я  тебе  своим
спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?
     - Да, кажется, ты угадала... Что ж?
     - Никогда, ни за что! - твердо сказала она.
     Он задумался, потом вздохнул.
     - Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине  пойти  по  нем
вслед за мужчиной, гибнуть - и все любить.
     Он вопросительно взглянул ей в лицо: она  ничего;  только  складка  над
бровью шевельнулась, а лицо покойно.
     - Представь, - говорил он, -  что  Сонечка,  которая  не  стоит  твоего
мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
     Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так  же  ясен.  А  Обломов  увлекался
потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
     - Представь, что мужчины, подходя к  тебе,  не  опускали  бы  с  робким
уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...
     Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.
     -  Ты  вошла  бы  в  залу,  и  несколько  чепцов  пошевелилось  бы   от
негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы  у
тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.
     - К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не пойду
никогда этим путем.
     - Никогда? - уныло спросил Обломов.
     - Никогда! - повторила она.
     - Да, - говорил он задумчиво, - у  тебя  недостало  бы  силы  взглянуть
стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна,  но
приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?
     Он все заглядывал ей в глаза, что она.
     Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее;  на  губах  ее  играла
легкая улыбка.
     - Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, - сказала она,  -  можно
нейти тем путем и любить еще сильнее.
     - Отчего же бы ты не пошла по этому  пути,  -  спросил  он  настойчиво,
почти с досадой, - если тебе не страшно?..
     - Оттого, что на нем... впоследствии всегда...  расстаются,  -  сказала
она, - а я... расстаться с тобой!..
     Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на  него  и
вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и  жарко  обвила  его  шею  руками,
поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:
     - Никогда!
     Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.